Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович. Страница 22

— Про то и я мыслю: лют он, когда из берлоги вздынется, — попыхивая дымком из коротенькой трубки, говорил кузнец. — Мельник — тот растерялся: не ждал. Те, что остались, так не дадутся.

— Сломим и этих, сломим: за нами теперь вся Озерная.

И Верочка помогала отцу. Вечерами подсаживалась за парту рядом с Улитой, поправляла у той карандаш в руках. Когда набиралось побольше народу, читала им вслух Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Притихнут, а глаза так и просят: «Читай, ну чего ты остановилась? Ведь это про нас!»

Улита намного раньше других стала читать по слогам и — странное дело — не радовалась этому, как соседки. У тех и тетрадки чистые и пишут старательно, а эта отмахнется с улыбочкой— «недосуг было», сядет потом в сторонку, обопрется щекой на руку да так и просидит до конца. Думает всё о чем-то.

Николай Иванович редко заглядывал в класс: всё у него какие-то нескончаемые разговоры за перегородкой. То свои, каменнобродские мужики дымят самосадом до полуночи, то иной раз татары наведывались. Этих Николай Иванович уводил к себе. Разжигая углями самовар, заваривал крепкого чаю, разворачивал перед ними «Правду». Верочка ни слова не понимала из гортанных обрывистых фраз, но догадывалась, о чем идет речь: в Кизган-Таше и Старом Тозларе бурлила такая же междоусобица, и там поднялась беднота.

И всё же, хоть редко бывал отец на уроках дочери, Верочка не могла не заметить, что Улита каким-то особенным взглядом встречала и провожала его появление. Верочку злили эти, как ей казалось, бесстыдные взгляды. Про Улиту она была хорошо осведомлена из рассказов Дуняши и ее подруг: распутная, сплетница- баба.

Ревнивое чувство настораживало Верочку, и ей очень не понравилось, когда Николай Иванович принялся один раз вкладывать карандаш в непослушные пальцы Улиты, выводить ее же рукой «Уля», «Ульяна». Верочка прикусила губу и отметила про себя, что рука у вдовы не так уж груба, пальцы чистые и без трещин, ногти белые.

И с этого раза дочь решила оберегать отца: сама подсаживалась к Улите, брала ее руку. Кажется, Улита догадывалась, почему это, а может, всего лишь игрой воображения было, что пальцы Улиты становились бесчувственными, рука вялой, а в зеленоватых глазах светилась усмешка.

«Да ты же притворяешься, ты — грамотная!» — чуть не вырвалось однажды у девушки, но Верочка вовремя спохватилась. Взгляды их встретились, и насмешливые огоньки в глазах Улиты погасли.

«Подставная фигура?.. Ладно же», — подумала Верочка.

В другой раз в присутствии Николая Ивановича Улита лучше всех прочитала по букварю заданное на дом. И без запинки.

— Хорошо, хорошо, — похвалил Николай Иванович. — Верно, не зря говорил про тебя товарищ Гришин: быть тебе делегаткой! Переверни-ка страничку. Читай!

Зарделась Улита по-девичьи. Помуслила палец, перевернула листок. Смотрит — мужик нарисован. Коня под уздцы держит. Конь бьет копытом. А пониже — тот же мужик за столом. Возле него ребятишки и жена улыбается. Прочитала громко и с паузами: «У Фро-ла конь ко-ван». «У Фро-ла семь-я». «В семь-е у Фрола лад-но».

Минуту молчала, не сжимая припухлых красивых губ, захлопнула книжку, низко-низко опустила голову и — кап, кап… тяжелые, как дробины, упали на парту слезы.

— Что с вами? — спросила Верочка.

В это время дверь в класс распахнулась настежь, в клубах морозного воздуха медленно, сверху вниз, стала вырисовываться худенькая фигура девушки в заиндевевшей шали и в задубевших, как колодки, обшарпанных ботинках.

— Жива или нет? Шевелится вроде?! — хлопотал возле приезжей Артюха. — Лошаденку загнал, экая, право, погань погодка! Принимай, Николай Иванович, боевое комсомольское пополнение! Как наказывали, всё сполнил! А ты, Васильевна, давай-ка сюда вот, к печке… Бабы! До чего же вы все недогадливы! Помогите человеку обутки снять!

Когда суматоха у печки несколько улеглась, Улиты за партой не оказалось. Не было ее и у вешалки, а на полу возле парты валялся забытый букварь.

«Подумаешь, нежности!» — поднимая губы и не отдавая себе отчета в нахлынувшей вдруг на нее жестокости, сказала мысленно Верочка, подняла букварь, положила его на стол.

Николай Иванович помог раздеться приезжей, бросил на парту шаль, усадил Маргариту Васильевну к печке, мягкими большими руками растирал ее посиневшие пальцы.

— Переждали бы ночь в Константиновке! В шею вас гнали, что ли? — ворчал он вполголоса. — И ты, Артемий Иваныч, тоже хорош: не мог валенок попросить у знакомых — заморозил вконец девчонку… Дочь, бегом самовар!

Откуда-то парни взялись, толпятся в дверях, смотрят во все глаза на новенькую. И Егор с ними, шею вытянул, через головы других заглядывает. Увидал, что Дуняша глядит на него не мигая, потупился.

А что ты поделаешь? Хороша, одно слово. Из себя невысокая, гибкая, как талиночка, лицо круглое, глаза синие-синие, и волосы — чисто лен!

Про Улиту забыли. А она в это время рывками расстегивала крючки на дубленом мужском полушубке, не вздувая огня сунулась головой в подушку.

— Нету Фрола, убили, — давилась слезами Улита. — Был… был бы и конь кован, и семья ладна. Всё было бы.

…Любила Улита Фрола — меньшого брата кузнеца Карпа Даниловича. Ох как любила, и он ее тоже любил. Парень был росту высокого, богатырь, а душой — младенец. Встретятся, бывало, тайком за Метелихой — до рассвета милуются. Мать догадывалась, да и отец кое-что примечал. Погрозит другой раз пальцем: «Смотри, девка!»

Стереглась Улита: горячим рукам Фрола не давала воли. До венца важно честь соблюсти — любовь после этого крепче. И вот — на тебе: разругались отцы на меже. Теперь и не вспомнить, кто у кого запахал лишку на две борозды. Повздорили крепко, с зуботычинами. Тут и сваты из Нефедовки подоспели. В ногах у родителя ползала девка, сапоги слезами обмыла, тот не повел и бровью. После девишника, за день до свадьбы с нефедовским парнем, отдала себя Фролу Улита.

…Мужа убили на фронте, вернулась Улита в свою деревню, отца в живых уже не было, тиф подкосил сестренок, да и мать схоронила по осени. Осталась одна, бобылкой. Год был голодный, по лесам банды рыскали; то «черные», то «зеленые» в деревню наскочут.

Фрол партизанил с Романом Васильевым, ранили его. Здесь же, в деревне, и поправлялся. И вот тебе — банда.

До смертного часа не позабыть Улите сутулого человека в кожаной куртке. Два пистолета за поясом, голосок писклявый, а морду всю в нос стянуло, чисто хорек. Зубы кривые, мелкие. Стоит подбоченясь, плетью играет:

— Ну-с, голубушка, где твой герой?

Фрола в избе не нашли. Обернулся тогда кривозубый к Артюхе (сперва-то не приметила его перепуганная Улита, когда в сорванную с крюка дверь ввалилась пьяная ватага).

— Что же ты, голубь, за кос меня водишь! — ткнул кривозубый рукояткой плети в живот писарю. — Что-с?!

— Сбежал, верно, — силясь проглотить икоту, отвечал Артюха. — Может, в картошке хоронится.

Улита была спокойна: Фрол в эту ночь ночевал у Карпа, не мог он быть на огороде. А кузница на отшибе, — услышит Фролушка пальбу, так лес-то за баней. Думала, как бы задержать бандитов.

— Смотрите еще раз, чтобы сумления не оставалось, — сказала она тогда, — может, и впрямь кто запрятался. — И, хоть тошно было, в пояс поклонилась атаману.

Заново всё обыскали — пусто. На повети сено перекидали вилами — нет. Битых полчаса ушло на это. Атаман на Улиту поглядывает, пыжится индюком:

— Одной-то не страшно?

— Береженого бог бережет.

— Ой ли?!

Нутряным, поганым смешком хихикнул у печки Артюха, подмигнул кривозубому:

— Годи. Часика через два заглянем.

С тем и ушли бандиты. Бросилась на кровать Улита, еле в себя пришла. Криков ждала, стрельбы от озера, а утром узнала — схватили Фрола в камышах, у мельницы. Нашли в лодке, вместе с татарином — рыбаком из Тозлара. Расстреляли обоих у Черных камней…

Вот отчего не сдержалась Улита в классе, вот почему тянуло ее к Николаю Ивановичу: лицом похож был на Фрола, и руки — большие и такие же теплые. Слова душевного не хватало Улите, человеческого тепла.