Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович. Страница 23

На масленице приехали из города шефы. Молодые парни с завода, с того самого, где Николай Иванович раньше работал. Веселые. На два-три года старше Володьки, а смотри, мастера какие! Первым делом по дворам обошли, плуги-бороны осмотрели, повыкатывали из-под навесов мужицкие телеги. Всё как есть в порядок привели: кто сошник наваривает, кто ободья кует, кто запасную подкову мастерит. К весне-то вот как всё пригодится.

Такая же работа кипела и во дворе Андрона. Смотрел Володька на ловкие руки парней завидуя. И всё-то у них легко, сноровисто получается, молотки так и пляшут. И за работу ни копейки не взяли! Андрон подал было две зеленые бумажки, протянул их старшему, так тот обиделся.

— Это, борода, и есть смычка. Понимаешь? — говорил он Андрону. — Рабочий класс и крестьянство — во навеки! — И показывал руками, какой это крепкий союз. — Сколько ты хлеба по осени свез? Два воза? Ну вот, и моя семья сыта и у того вон парня старики о завтрашнем дне не думают. Дошло?

Посмотрел бочком на Андрона, добавил тут же:

— Думка такая у нас, дорогой товарищ, с карточками бы поскорее распрощаться нам в городах и на стройках. А за это я сам пригнал бы к твоим воротам новешенький трактор!

— Ишь ты!.. — Андрон густо прокашлялся и повел всех со двора к себе в избу: Кормилавна давно уже стояла на крылечке — щи на столе остывают.

А потом в школе собрание было и представление. Народу набралось — яблоку негде упасть. Пьесу ставили. Только занавес открыли, видит Володька — вот он, Иван Кондратьевич, на сцене. И стрижен под горшок, и бородка козлиная, и голосок елейный. И Кузьма Черный — лавочник, и Улита — самогонщица, и поп Никодим, и Денис тут же. И слепой монах бродячий с парнишкой-поводырем.

Ничего получилось у Федьки, только слова забывал всё время. А вот и мельничиха. Ну, две капли воды! Так и ахнули в зале, до чего ловко изобразила ее дочка учителя. Говорили потом, что пьесу-то сам Николай Иванович написал.

Перед концом спектакля, когда монах пересчитывал деньги (он вовсе и не был слепым), должен был появиться на сцене Федька, а с ним комсомольцы, чтобы связать злодеев. В это время брызнули стекла в окне. Вместе с переплетами рамы к ногам монаха упало сучковатое березовое полено.

Крик, визг поднялся в переполненном классе, передние скамейки враз опустели, а на выходе — давка. Кое-кто из парней бросился в коридор, а на крыльцо выйти боятся. Володька один на улицу выскочил, потом еще человека три за ним вышло, — никого не видно. На площади поземка вихрится, стонет ветер в верху оголенных берез, во дворе Ивана Кондратьевича хрипит, захлебывается на цепи Тузик.

Вернулись парни с пустыми руками. Тем временем кузнец к окну классную доску приставил, чтобы снегу не намело, а на сцену Николай Иванович поднялся.

— А хорошо ведь играют наши артисты! — сказал он, когда народ понемногу угомонился. — Но кому-то не нравится. Вот только — кому? Пьеса, значит, правильная, выходит? Не в бровь, а в глаз!

— Ничего, Николай Иванович, доберемся до них! — крикнул кто-то.

Володька вытягивал шею — думал увидеть Фильку. Пока первое действие шло, тот позади Андрона у печки сидел, сейчас нигде нету. Ивана Кондратьевича, того никогда в школе не видно, а чего же тогда Тузик- то мечется?

Не было на спектакле и активиста Артюхи. Засветло еще нежданно-негаданно явился к нему гость из-за Каменки — Гарифулла. Не заходя в избу, распряг под навесом лошадь, накрыл ее снятым с себя чапаном, задал корму и потом уже, прихрамывая, проковылял в тесовые сенцы, без стука рванул на себя пристывшую дверь.

Хозяина этот приезд не обрадовал, но делать, однако, нечего. Вскоре оба сидели у самовара, пили чай, а до этого опорожнили привезенную Гарифуллой бутылку, закусили вяленой рыбой.

Артюха разговора не начинал, — знал, что Гарифулла не заедет без дела. И тот молчит, буравит единственным глазом хозяина, пощипывает короткую щетку курчавой седой бородки. Наконец татарин заговорил:

— Знаешь, я этот зима тоже школа ходил. Читать- писать теперь научился.

— Просвещение — оно необходимо, — глубокомысленно подхватил Артюха, не догадываясь еще о подлинных причинах, которые заставили его давнишнего приятеля на седьмом десятке лет посещать ликбез. — Грамотный человек не чета, конечно, безграмотному. Это ты правильно сделал, Гарифулла Сайфутдинович: ученье — свет.

У Гарифуллы дернулась кверху широкая губа с ниточкой жестких усов, стали видны плотно посаженные и не тронутые еще старческой желтизной крепкие зубы. Так он улыбался, словно хотел укусить. Спросил потом:

— Давно город гулял? От ипташ Палзутин какой новость есть?

Артюха заерзал на скамейке: этот одноглазый дьявол всё знает! Гарифулла же, не дожидаясь ответа, задал еще вопрос:

— Палзутин наши Ландсберга зять, что ли?

— Болтали вроде. На свадьбе я не был. А тебе-то зачем знать об этом приспичило?

Верхняя губа у татарина опять собралась гармошкой, как у матерого волкодава, обнажая клыки.

— Неграмотный был — не спрашивал. Теперь надо.

— Ну для чего?

— Ландсберг немец был?

— Немец.

— Бумага один читать надо. Может, Палзутин знает?

— Ты про план, что ли, говоришь? — догадался Артюха. — А чего там читать? Давай, при случае покажу этот план Евстафию Гордеевичу.

— Больно ты хитрый.

— А что?

— Сам показать буду.

Самовар давно перестал посвистывать, Артюха отнес его подогреть к подтопку, смахнул со стола хлебные крошки.

— Давай посмотрим, может, и я прочитаю? — предложил он Гарифулле, подмываемый нетерпением глянуть на план: уж не клад ли ищет татарин? А хотел ведь этот план у него выпросить для подтверждения купчей. Попробуй теперь заикнись.

Гарифулла не торопился доставать бумагу; закурил, посматривая на Артюху недоверчиво.

— Помнишь, в саду один работник места копать указал? — начал он, точно мысли читал у Артюхи. — На план этот места крестик стоит. Сундук доставали. Помнишь? Мне один человек сказал: еще сундук есть. Ночью сам барин копал. Места никто не знает. Надо читать. Знаешь, давай вместе, только на шесна…

Дальше татарин пояснил, что на плане есть надписи разных цветов: одни — русскими буквами, другие— арабскими. Русские надписи давно уже прочитаны, тут нет никаких загадок. Прочитаны и арабские, но слова оказались не татарскими. Вот Гарифулла и решил, что это слова немецкие. Надо искать переводчика.

У Артюхи пересохло во рту от такой неожиданности. Гарифулла предлагал ему искать клад вместе. Значит, всё пополам. А что же тому, кто разберет непонятные надписи? Тоже ведь долю себе потребует.

Гарифулла между тем достал из-за пазухи толстый пакет, развернул на столе газету, разгладил рукой порванную местами восковку. Артюха впился глазами в надписи. Всё верно: русские слова идут столбиком в правом нижнем углу плана, и сделаны они черной тушью, а слева — зелеными чернилами вьется арабская клинопись.

— Вот смотри, — тыкал Гарифулла коричневым пальцем в первую строчку. — Я сначала мулла давал. Он читал. Я не верил. Буквы наши, слова не наши. Половина зима учился, теперь сам читаю. Видишь? «Гот мит унс»? Ты понимаешь? И еще: «Бирке нумер фиер…» А?

Широкая, в два пальца, губа татарина вздернулась, да так и застыла в хищном оскале. Артюха дышал, как запаленная лошадь.

До полуночи просидели Артюха с Гарифуллой над планом, так ничего и не придумали. Ползутину говорить об этом Артюха не советовал, — много запросит; об учителе и речи быть не могло. Поискать разве аптекаря в городе? А что? Аптекари, они разным языкам учены. Старикашку какого-нибудь со старорежимной бородкой… Можно и с Вахромеевым окольный разговор при случае завести. Человек образованный.

Молчком еще один самовар чаю выпили. Гарифулла всё поглядывал на Артюху с опаской: не напрасно ли в мыслях своих открылся? Перед тем как шапку надеть, и уже от порога, погрозил узловатым пальцем:

— На шесна. Ты мина знаишь: Гарифулла никогда обман ни делал. Я тебя тоже знаю. Всё знаю…