Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович. Страница 54

— А хотя бы и так.

— Опять норовишь чужими руками? — усмехнулся Филька. — Поп да кузнец — не девки!

— Да и ты молодец тоже! Ну с той-то — куда ни шло: дело ваше «полюбовное», — паскудно хихикнул староста. — А тут? Не видел, кто у окна-то сидит?!

— Молчи, старая сволочь!

Отвернулся Филька, прикрылся вонючим тряпьем: разговаривать со старостой не хотелось. Были у Фильки свои планы на Артюху, по осени еще сговорились: Филька «пришьет» кузнеца, Артюха за это ему — форменный паспорт. Потому и в зиму остался в этой норе. Староста всё про Артюху знает и тоже от Фильки таится, — и он, думать надо, на Козла свои виды имеет. Про затвор да про родственника — это всё для отвода глаз, а случись что — откупится головой Фильки.

Не раз уже подумывал Филька придушить ночью старосту, да спит тот одним глазом, никогда раньше Фильки не ляжет, и рука чуть что — к поясу. И сейчас нож перед ним у коптилки. Весело этак-то… Ну да ладно, дай срок.

Подумал так Филька, а тут бубенчик над лазом тоненько звякнул. Ударился Филька лбом в потолочную балку, староста закрестился торопливо. А бубенчик еще трепыхнулся. И в третий раз.

— Чего бы ему это взбрендило? — с опаской прошамкал староста, имея в виду Пашаню. — И впрямь, может, бунтуют православные? Отпереть, что ли?

— Обожди! — Филька сунул босые ноги в валенки, в изголовье нашарил обрез, двинул затвором, загоняя патрон. — Обожди, тебе говорят! — Пригнулся под нары, толкнул искусно врезанную в сруб нетесаную горбылину. В углу, у самого пола, квадрат темный означился — выход запасной.

— Теперь открывай! — распорядился Филька, а бубенчик заново принялся вызванивать по-условному.

Отодвинул староста дубовый засов, едва оторвал пристывшую дверь, плотно сбитую из толстых досок. Там, в лазу, на выходе, вторая дверка, потоньше, изнутри бревешком прижата.

— Чего тебе? — слышит Филька приглушенный вопрос Ивана Кондратьевича.

— Выйди, хрёсный, глянь: над селом-то как полыхает! Не иначе, двор скотный!..

Голосок Пашани: боязливый и в нос немного. Влез староста в узкий проем, втолкнул бревно на порог землянки. И тут же не стало его, будто вырвал кто. Хрип раздался, удар тяжелый.

— И ты выходи, свояк! Сердце радуется… — тем же голосом позвали снаружи.

Выстрелил Филька вслепую, коптилка на столе опрокинулась. Дверь прихлопнул, засов в скобы не попадает.

— Выходи, стерва! — гремело у лаза.

Это уже не Пашаня: на Андроновский говорок смахивает.

Еще раз выстрелил Филька в дверь, щепа в глаз брызнула. И только теперь заметил: расползается под ногами озерко огневое от лампешки. Красные языки извиваются жалом змеиным, к стенам землянки тянутся, по тряпью на нары перекинулись.

Загнал Филька третий патрон, из паза в бревне запасную обойму в карман сунул, по-медвежьи, задом, под нары протиснулся. Горбылину на место вправил, припер изнутри колом, прислушался в темноте. Вот треснула наружная дверка, — бревном, видать, высадили. Бьют в ту, что на засове внутреннем. Хохотнул Филька, пополз на четвереньках норой. Про выход этот Пашаня не знает, — вдвоем со старостой по ночам рыли.

Долго полз Филька в темноте. Но вот впереди посветлело. Затаился Филька: неужто прознали, ждут у кучи валежника? Градом пот выступил, а меж лопаток как льдины кусок положил кто, так и прилипла рубаха. Подождал, слушая по-звериному. В дверь землянки по-прежнему бухают. Пробежал кто-то возле самой ямы, конец жерди по валежнику проволокся, своротил кучу в сторону. Снег колючий за ворот Фильке насыпался, потек за ушами. Где-то выше землянки топор размашисто чавкает, — верно, еще слегу вырубают. Галдят у землянки, а голосов старосты и Пашани не слышно, — ошарашили, видно, Ивана Кондратьевича, а Пашане сказать нечего. Продал, сволочь!.. Еще подождал Филька, осторожно высунул голову из- под валежника, осмотрелся. Нет никого возле ямы; приподнялся, а палец на спуске. Никого. И у землянки притихло: советуются. От лаза в стороны раздались.

— Выходи, стреляем!!

Хмыкнул Филька, а там и в самом деле выстрелили. Коротко, как пастух кнутом. И еще два раза.

«С револьверта, — догадался Филька, — эх!..»

— Отойди, отойди, Николай Иваныч, от лаза! — говорил в то же время Андрон, стоя наверху землянки и отворачивая жердью один за другим прихваченные седым инеем камни, которыми завалена была напольная стенка. — Отойди, долго ли до греха! Ему теперь податься некуда, один конец. Да и вы близко не стойте, — обратился он ко всем сразу, кто около входа был, — остатная муха, она норовит укусить больнее.

Понатужился Андрон, в полроста своего плиту отворотил. Вот он и сруб.

Просунул Андрон заостренный конец слеги под верхний венец, нажал книзу — густой дым выплеснулся из паза, искры посыпались, а как надавил еще, так огнем и обдало: пламя бушевало в землянке.

— Должно, ты его через дверь клюнул, Васильич, — предположил Андрон, поворачиваясь к Роману и имея в виду Фильку. — Стало быть, спекся… А другая-то пулька по лампе, видно, стегнула. Вот и весь сказ.

Вытирая лоб варежкой, бородач опустился в тесный круг возле лаза.

— А Иван-то Кондратьич всё еще не очухался? Кажись, легонько совсем я ево… А што это, мужики? Горит хутор-то!! Впрямь, горит!

Разом все к хутору обернулись: и там выплески огневые, корова мычит трубно и голос бабий истошный. Старосту и Пашаню связанного охранять Екимка с Федькой остались, а потом, с полдороги, Роман Васильев вернулся. Веревку на руках Пашани разрезал. В голос заревел тот, на колени упал перед Романом.

— Беги, спасай, что успеешь, — приказал председатель. — А потом опять свяжем; потому, ты теперь арестован.

Остались Екимка с Федькой вдвоем, веревкой добавочно скрутили старосту, под голову шапку подложили. Дышать помаленьку старик начал. А в землянке потолок рухнул, высоко над яром россыпь искр взметнулась.

— Всё, конец Фильке! — норовя сказать в тон Андрону, проговорил Федька. — Заживо спекся, гад!

Помолчал, пнул ногой старосту, потом обернулся к Екимке:

— Не спускай с него дула, а я лыжи пойду Валеркины принесу. Когда жердь рубил, у сосенки их оставил.

Не нашел Федька оставленных лыж, — как провалились! Потоптался, развел руками: нету. Шел обратно понурясь. И подумать не на кого: Валерка, тот сразу же на пожар убежал с мужиками вместе. Зачем ему лыжи? Снова вернулся Федька на прежнее место. Вот где они стояли, в снег воткнутые! Вот пенек, вот сучья обрубленные, вершина…

Нету лыж!

Ничего не мог придумать Федька, — пропали лыжи! Что теперь скажет он Валерке? А тут гарью пахнуло едкой. Смотрит парень, а из-под кучи хвороста, где Андрон до этого провалился, дым пробивается. Лениво течет низом оврага, так и стелется: при луне-то всё видно.

— Интересно, откуда тут дыму взяться? — удивился Федька.

Подошел он к валежнику, видит — всё разворочено. Низом в сторону ход чернеет, а у ямы, на самом краю, пятерня растопыренная оставлена. Вылезал кто-то наружу и рукой оперся.

Ног под собой не чуя, бросился Федька к Екимке:

— Ушел! Ты понимаешь?! Ушел Филька!.. Ход у них потайной! И лыжи пропали… Ложись! Сюда вот, за камень жмись! Может, он наверху где высматривает!

Сунулись парни за камень. Пролежали минуты три, староста голос подал.

— Тихо! — прикрикнул на него Федька. — Молчи уж, коль влопался!.. Знаешь, Екимка, дай-ка дуплетом кверху!

— Чтобы на хуторе услыхали?

— Ну да!

…После поджога хутора Филька ушел в лес. Бежал, пока в груди не закололо. Потом по санному следу свернул в густой ельник. След заворачивал возле поленницы кругляка. На вырубе Филька оказался, сел перевести дух.

Разливалось над лесом далекое зарево, луна скатывалась уже книзу. Потемнело в лесу, ветерок потянул. Холодно стало Фильке, тоскливо. Хоть и ушел, а долго ли просидишь на морозе. В деревни ближние и думать нечего заходить.

Проглотил слюну, еще больше сосет. Закурить бы, и табак там остался. Поеживаясь, лыжи примерил на валенки. Маловаты петли, носок не входит; а так — дело доброе, верст двадцать до свету отмахать можно.