Под горой Метелихой (Роман) - Нечаев Евгений Павлович. Страница 55

Переждал малость Филька, выстрелы слабые донеслись со стороны хутора. Дуплетом. Еще. И опять дуплет.

«Опомнились! Ищи ветра в поле…» — И осекся на половине слова: с дороги проезжей, той, что за вырубом шла, явственно колокольчик послышался.

Дернулся Филька: погоня! Оттого, что повернулся рывком, обрез из левой руки выскользнул, в правой на одном пальце повис, на спуске. Грянуло под ногами у Фильки, обожгло левую ниже колена — стиснул зубы, матерно выругался, а в валенке потеплело. И бубенцы на время примолкли, а потом — взахлеб по чернолесью.

Уходить! Куда бы ни шло, уходить… Эти в Константиновку погнали, а на свороте, может, кто и остался. Встал Филька на лыжи, сгоряча отошел с полверсты. Да и сел в кустах.

Сбросил валенок, тошнота подкатила: кровь из ноги в обе стороны хлещет. Разорвал штанину, как мог перетянул рану, руки липкими стали. Снова пошел. Скат начался, покатился Филька под гору. А уклон всё круче, деревья сплошным частоколом. В одном месте он не устоял, свалился под куст. Укатилась правая лыжа, унесло ее в темень, а снегу в пояс.

Всё равно уходить! Всё равно куда! Ползет, озирается Филька, как волк травленый. Сколько так времени прошло, не помнит, и вот новый след конный. Этот на речку вывел. Каменка, и место знакомое: мельница должна недалеко быть, — кружить начал Филька со страху.

На льду снегу меньше. Поковылял Филька вниз по реке, дальше от мельницы и от деревни. Так всё по льду в сторону Красного яра. Лес редеть начал, снова след потерялся. Смотрит Филька — чернеет что-то на льду. Будто шевелится. Метнулись к берегу одна за другой три тени.

Остановился, вскинул обрез. Жутко сделалось Фильке. Один он, совсем один. И всё против — и ночь, и тени эти.

Еще прошел несколько шагов. Верно, лежит на льду корова, волками обглоданная, ребра торчат да рога, требуха кровяная мерзлая. Ноги деревянными стали, а тени справа и слева. Чудится Фильке, что и за спиной кто-то ползет, вот-вот прыгнет на плечи.

Зажмурился Филька, шарахнулся от костей обглоданных, на бегу оступился. Под ногой громыхнуло что-то железом, похоже — цепь. Падая, выбросил руку. И тут же лязгнуло, ослепило огневым ударом… Опомнился Филька: рука выше локтя железными челюстями капкана схвачена. А волки, вот они, рядом, за кустами присели. Обходят! На лед опускаются! Справа три пары огненно-желтых глаз, столько же слева… Обрез? Где обрез?! Хоть одной рукой выстрелить!

Откатился обрез при падении, дулом отпиленным на Фильку смотрит. И этот против!..

Через день прибежал к Андрону парнишка — сын артельного мельника. Губы синие, так и прыгают.

— Дядя Андрон, не твои капканы у заводи, ниже мельницы поставлены?

— Мои. А што?

— Глянь поди. — Паренек глотнул судорожно. — Страхота!.. В одном волк матерущий пристыл. Этот целехонек. А в другом… в другом, дядя Андрон, человечьи кости. И черепок на льду…

Принес к вечеру Андрон Савельевич в школу обрез бандитский, положил его перед учителем:

— Вот, Николай Иваныч, всё, што от гнезда осталось…

А еще через две недели судили старосту. Не один он сидел перед столом, кумачовой скатертью накрытым: тут и Пашаня, и конюх Листрат, Улита и еще трое с Верхней улицы. Старосту к расстрелу приговорили, вдову оправдали. Не нашел суд для нее подходящей статьи в этом деле. Но страху натерпелась.

Дела артельные на поправку пошли: воровство как рукой сняло, и слухам вздорным конец. Прав оказался Андрон. А перед Новым годом долго сидел он с учителем и в конце разговора из внутреннего кармана достал завернутый в газету тетрадный листок в клеточку. Вздохнул шумно, как гору с плеч свалил, бороду на две стороны расправил, прокашлялся зычно. Наверно, сказать что-то мудрое готовился, а сказалось не то:

— Вот. Написали мы тут со старухой… заявление это. В колхоз.

На листе, вырванном из ученической тетради, коряжистыми непослушными буквами было написано:

«Потому как народ в беде не оставил нас со старухой и самово меня за трактор простили, кланяюсь миру и прошусь в артель записали бы. А скотины — две лошади, корова с нетелью, овец десять. Кроме того, недвижимость, плуг с предплужником, борона железная, рыдван парный, телега новая, дровней двое. Окованных. Сбруя ременная, веялка справная. Дом — пятистенок, сад на восемнадцать корней, да ульев пять. Семян по наделу полностью.

Савельев Андрон».

Часть вторая

ЗОРИ НАД КАМЕНКОЙ

Глава первая

Когда на общем собрании разбиралось заявление Улиты, половина колхозников была против приема ее в артель, а больше всех счетовод — Артюха-Козел — недовольство высказывал. Всё он Улите припомнил: и как мужиков несколько лет спаивала — бедноту приозерную множила, против активистов наговоры вздорные разносила, укрывала бандитов. Нагнал страху, а в конце заявил:

— Я так скажу, товарищи граждане, колхозники. Конечно, в университетах там или в техникумах не обучались. От сохи, так сказать, политграмоту превзошли. И опять же в каждом из нас происходит классовая борьба. Она, борьба эта, побеждает, ежели, скажем, человек на платформе. Сам я сознательно освободился от пут капитализма, потому, если кто на светлую нашу колхозную дорожку выходит, спрашиваю принципиально: отряхнул ли ты прах?! А что мы имеем на сегодняшний день? Вот перед нами вдова Улита. Несознательная на сто процентов и вообще подкулачница в прошлом — пришла к нам с заявлением. Стало быть, человек подковался. Говори, Улита: с чистой совестью написала ты заявление или недоброе дело удумала? Потому как в Уголовном кодексе есть статья пятьдесят восьмая. И вообще!..

— Гражданы, да что же это такое? — взмолилась Улита. — У всех на виду проживаю! Ну был грех, пробавлялась, гнала это самое… Так опять же без скрытности, не воровским манером. И Роман Василич, и все протчие знали. Тем и жила. А теперь и в мыслях того не держу. Вся я тут перед вами… За что же такое-то? И добро бы уж путный кто в глаз-то колол! От сохи он «грамотность превзошел!» Чтой-то не помнится мне, когда ты за налыгач-то держался. Больше всё перышком закорючки накручиваешь. Чего ты меня страмотишь?! Накося, аблакат какой выискался: Козел протухлый!..

Зычным хохотом грохнул переполненный класс на последние слова Улиты. Артюха отошел от стола явно сконфуженным, а когда собрание расходилось, нагнал вдову в переулке. Прошипел гусиным сдавленным шипом:

— Попомнишь ты у меня!.. Я т-тебе выведу выработку. Вякни еще где-нибудь! Денька через два загляну. Чтобы как полагается. Понятно?!

Улита опешила:

— Креста на тебе нет, Ортемий Иваныч!

— Молчи! Ты теперь вся у меня вот здесь! — Артюха поднес к носу Улиты сухонький кулачок. — Про всё знаю! Кто у тебя ночевал на прошлой неделе? Сызнова беглых приваживаешь?!

— Ортемий Иваныч!..

— То-то мне! Я, может, специальное поручение от самого товарища Прохорова имею.

— Никовошеньки не было… Провалиться мне!

— А ты не проваливайся: нужна будешь.

Пришла Улита домой, затопила печку, да так до утра и не уснула. Чего от нее надо Артюхе? Ну вырвалось слово, так ведь впервой ли ему слышать такое! Все тухляком называют, конечно — то мужики. На мужиков-то не больно расскочишься. А тут баба. Вот он и взъелся. Заступиться-то некому. Эх, жизнь — горе-горькое!

Про всё передумала Улита в ту бессонную зимнюю ночь. Мужа вспомнила, втихомолку всплакнула. Был бы жив, и она человеком была бы. Может, и ребеночка бог бы послал. Умрешь — глаз прикрыть некому. Оттого и места себе не находила, к людям вот потянуло, и — на тебе: Артюха на перепутье! «Статья пятьдесят восьмая». За что?!

Знала Улита: много темных дел на совести у Артюхи, — здесь же, в ее избенке, со старостой бывшим, с мельником бражничал секретарь сельсовета. А потом переметнулся к учителю, на собраниях первое слово — ему. Знала и то: когда банда зеленая наскочила ночью на Каменный Брод, он же — Артюха — выдал меньшого брата Карпа Данилыча. Расстреляли того за озером. И вот этот самый Артюха — правая рука Романа Васильевича, председателя колхоза, с учителем запросто. Мудреных слов нахватался, и всё ему с рук сходит.