Перед прыжком (Роман) - Еремин Дмитрий Иванович. Страница 54

— Нет сил, как охота спать! Мои ребята совсем сморились. Вишь ты, как сразу все разошлись по избам? Пойду и я хоть чуток вздремну…

«Добро бы разобрались, да всех — в каталажку!» — с усмешкой решил Суконцев.

Но неожиданно для него день спустя Грачев, Братищев и Недоручко вернулись в Мануйлово.

Вернулись не только не смирившиеся, готовые подчиниться его начальственным распоряжениям, как он полагал, на случай, если в уезде их не посадят в каталажку, а ограничатся лишь строгим внушением. А оказалось, что «баламуты и саботажники» вернулись домой уверенные в своей силе, сердитые, даже непримиримо-резкие. Вернулись исполненные решимости побороться с ним, Суконцевым. Спихнуть и Терентия с самовольно занятого места заместителя председателя волисполкома, да и Лубкова… «Завтра же на сходке дадим по шеям за подслугу Износкову, а вместо него изберем другого, твердого мужика», — впрямую заявил Иван Братищев.

Когда Суконцев попробовал было прикрикнуть на них, пообещав рубахи содрать, а план по разверстке выбить из каждого хоть прикладом, а то и штыком, — Агафон Грачев угрюмо ответил:

— Попробуй! Макаров со своими бойцами уехал искать Сточного, однако недалеко, вернется. Тогда — ответишь…

Суконцев понял: ответит. В этом его окончательно убедила бумага от Кузьмина: мужики вернулись из Славгорода не с пустыми руками, а с официальным распоряжением Кузьмина немедленно явиться в уезд самому Суконцеву для дачи необходимых объяснений…

До этого все было продумано хорошо. Устроенный на постой к одинокой старухе Исаихе землемер Гладилин, с утра «разговевшись» Износковой самогонкой, вместе с Терентием и Лубковым занимался «уточнением» земельных угодий Мануйловской волости. То есть изредка выезжал с председателем за околицу со сбитой из двух жердин самодельной «саженью» и, разморенный первачом, засыпал где-нибудь в стоге прошлогоднего сена, чтобы, проспавшись, подписать в волсовете подсунутый Терентием акт о якобы проведенном в тот день обмере. Красноармейцы впроголодь жили на другом конце села в пустующем доме Савелия Бегунка и тоже от скуки понемногу стали приобщаться к износковской самогонке. Так что, по соображениям Суконцева, все обстояло как нельзя лучше.

И вот — бумага от Кузьмина.

Перечитав ее дважды, Суконцев задумался: похоже, чуть перегнул. Не все учел. Не те мужики попались.

И что же теперь?

Ехать в уезд? Оправдываться незнанием обстановки? Обещать исправить ошибки?

А если Кузьмин не станет и слушать? Вдруг да у него имеются сведения, кто он, Суконцев? Откуда прибыл? Где и с кем воевал? Приедешь, не успеешь глазом моргнуть, как тебя сразу к стенке…

От Кузьмина можно всего ожидать. Этот не пощадит. Красный из красных!..

Вечером он откровенно поговорил в полутемной, наглухо прикрытой ставнями горнице с Терентием и Мартемьяном.

А поздней ночью Износков проводил его на секретную заимку.

— Передай там Ваське Сточному, — приглушенно басил Мартемьян, пока Суконцев суетливо седлал во дворе одну из лошадей хозяина, приторачивал к седлу дорожную суму с едой для себя и Сточного, — что надо бы ему хоть разок опять наведаться с ребятами в наше Мануйлово. Братищева со Грачевым угомонить. Да пусть и меня в энтот раз не минет, чтобы кому в башку не взошло, будто не трогает потому, что я вроде как свой. Пущай хоть спалит у меня чего… ну тот вон сарай. А то пущай при людях ударит. Чего уж тут? Потерплю. Ото всех терплю. За общество вроде как пострадаю. Упомнил?

— Упомнил.

— Ну вот. А знак я подам через Кузьку. Ждите…

Ночь была звездной, туманно-светлой, фигуры людей и лошадей во дворе казались тенями, а голоса звучали глухо и вязко. Но молодые глаза и уши пятнадцатилетней девчонки Усти, племянницы Белаша, взятой им в дом после гибели дочери Тани, легко различали и тени людей, и главное — почти каждое слово из того, о чем там говорилось.

Устя спала в эти теплые ночи не в доме, а во дворе, в набитой сеном телеге. Проснулась от звонкого фырканья лошади у соседей. Застоявшаяся в душной конюшне сытая животина была, как видно, довольна и взбудоражена тем, что ей предстоит в неурочный час отправиться в степь. Потом девчонка услышала голоса.

Устя и до этого несколько раз урывками слышала странные, осторожные разговоры во дворе противного ей дядьки Мартемьяна с присланным из уезда другим неприятным дядькой Суконцевым. Девчоночье любопытство давно разбирало ее — подслушать, о чем говорят? И теперь она тихонько на цыпочках подкралась к плетню, отделявшему усадьбу Белаша от Износковых. Подкралась — и поразилась: речь шла о налете бандюги Сточного на их село… и вроде как об убийстве таких мужиков, как дядька Братищев с дядькой Грачевым…

Вначале ей стало жарко, потом охватил озноб. Почти бегом она вернулась к своей телеге, накинула на себя ряднинку, но так, чтобы уши были открыты, и до конца проследила за тем, как шаркнули по земле соседовы подворотья, как дядька Износков что-то еще сказал напоследок. После этого мягко затопали копыта, звякнул засов — и во дворе соседей все стихло.

Час спустя, покрутившись на мягком сене, притихла, заснув, и Устя.

Но разговор, услышанный ею ночью, не вышел из головы: утром она рассказала о нем Белашу.

Тот приказал ей:

— Нишкни! — и боязливо выглянул в сени: не подслушивает ли кривой Кузька? От такого жди всякой пакости, хитер и злопамятен…

Но когда девчонка ушла, задумался.

Снова со всей ясностью вспомнился ему тот страшный день, когда пьяный колчаковский сотник погубил Танюшу — единственную из всех, кто к тому времени еще оставался в живых из его семьи, если не считать взятую в дом племянницу Устю.

Что ему беляки?

Варнаки, погубители. Нет им прощенья. И хорошо, что красные победили их в смертном бою, хотя и слышно, что где-то еще какие из них остались.

А здесь — атаман Сточной нет-нет да и объявится. По-местному — тоже сила. До бога высоко, до города далеко, а Сточной под боком.

А кто в Мануйлове верховодит? Износков через Лубкова с Терентием. Да-а, по-прежнему, хочешь не хочешь, а Мартемьян.

Против него идут работящие, худого не скажешь, хорошие мужики: Грачев с Братищевым и другие. Но что они? Беднота. Какими были, такими и остались. Только что говорят на сходках про новую жизнь.

А он сам, Петр Белаш? Он хозяин не из последних. Не то что уж больно крепок. На это сил не хватает: стареет. А все же справный хозяин. И если бы не разные полномочные комиссары…

Теперь вон слыхано, что разверстку сменят налогом. А если не сменят? Пообещают, объявят для уговору, на том и все? Опять отдавай свое полномочным?

Охоты на это нет. Но нет и дружбы с соседом: этот — жадный волчина. Тих, медовит. Бывает — пустит слезу: сирота, мол, я, пострадал. А своего не упустит. Сточной в его самой секретной заимке как охранник. Чуть что — налетит, постреляет да посечет… конечно, партейных да полномочных. Но сколько добра в одночасье спалит, сколько душ безвинных осиротит и погубит. Вмешаешься — и тебя.

Встревать ли? Нет, погожу…

— Нишкни! — велел он в то утро Усте.

А к вечеру душа Белаша не выдержала. И когда девчонка опять собралась ночевать в набитой сеном телеге, он тихо велел ей:

— Прислухивайся там. Гляди. Если чего, стукни…

Несколько дней он и сам присматривался и прислушивался к тому, что делалось во дворе соседа.

Все было там вроде как всегда. И вдруг как-то уже под вечер, когда он копался в стоявшей пока без дела старенькой мак-кормиковской жатке, смазывал жирным, почти прозрачным смальцем ее ходовые узлы, — из дома соседа вышел во двор главный подручный в хозяйстве Мартемьяна кривоглазый Кузьма.

Белашу было слышно, как кривоглазый вначале позвякивал уздечкой в конюшне, поставленной спиной впритык к его забору, потом обротал резво топочущего сильными копытами любимого жеребчика Износкова. А минуту спустя на крыльце появился и сам Износков.

— Ну, с богом, — сказал он, когда кривоглазый вскочил в седло. — Как сказано, так и пусть…