Перед прыжком (Роман) - Еремин Дмитрий Иванович. Страница 55

Кузьма выехал со двора не на улицу, а через скрипучую калитку в огород, где был колодец и стояла баня, мимо которой тропа вела за высокое прясло в степь.

Значит, к Сточному…

Белаш о многом подумал в эти несколько дней после разговора с Устей, перебрал в памяти всю свою жизнь. С привычной болью вспомнил о Тане. Представил пьяного сотника и Сточного. Подумал об Износкове Мартемьяне. И в сотый раз о разверстке, взамен которой, что там ни думай, а все же объявлено облегченье.

— Да-а… как ни противься большевикам, их напористой власти, а видно, иного выхода нет и у них. Кормить им Россию надо? Слышно, с голоду в той России многие мрут.

«А тут у меня? Тем больше — у Мартемьяна? Сытость. Да и много ли надо мне, старику? Все равно оставлю хозяйство Устинье. А девке при власти Износкова со Сточным хорошего будет мало. Как Тане… По крайности хоть такие красные мужики, как Братищев или Грачев, не недужны желаньем власти или богатства. Ищут истины и добра. Чего же я? Не по совести…»

Обдумав все это, он истово помолился перед иконой божьей матери, надел на седеющую голову совсем еще новенький картуз (перед войной покупал его в Омске) — и отправился к Агафону Грачеву.

В эту первую ночь Сточной в Мануйлово не явился.

Как ни вслушивались в ночные шорохи, как ни вглядывались в мглистую даль кое-как вооруженные мужики вместе с молоденькими красноармейцами, так толком и не понявшими, почему и зачем сбежал из села их начальник Суконцев и почему должен нынешней ночью сделать налет Сточной, — до утра все было спокойно: ни угрожающих звуков, ни человеческой тени.

В тревожном ожидании прошел и весь день.

А к вечеру из села Знаменского вместе с ездившим туда посыльным вернулась полусотня крепыша Макарова. Его бойцы к ночи прочно заняли оборону на всех выездах в степь, залегли за сараями и плетнями, чтобы бандиты Сточного вошли в село, как в ловушку.

Поняв, что замысленное им сорвалось, перепуганный неожиданным поворотом событий Износков тщетно пытался сунуть кривоглазого Кузьму то в один, то в другой пролаз — из этого ничего не вышло, и Мартемьян, бормоча про себя то брань, то молитвы, сам запер ворота и двери на все засовы, затеплил лампаду и час за часом, почти до рассвета, трусливо томился в своем добротном дому до тех пор, пока за наглухо закрытыми ставнями не послышался топот копыт и рев хриплых глоток.

Минуту спустя этот истошный бандитский рев покрыли резкие, как удары по голове, выстрелы красноармейцев Макарова…

6

Из двух с половиной тысяч рабочих, бывших солдат, комиссаров, матросов и партизан, отправленных Сибревкомом на места для учета и сбора хлеба, ко времени прибытия эшелона в Омск в живых осталась едва половина. Выстрелы ночью, поджоги, налеты больших и малых банд, зверино-дикие самосуды не прекращались там всю весну и начало лета.

Но в эшелоне еще не знали об этом. Рабочие отправились в путь пока еще лишь полные надежд на удачу, на сытость, на несколько месяцев свободной и необычной жизни в богатой, таинственной, страшной и притягательной Сибири, где надо быть начеку, держаться гуртом, один к одному, показать рабочую силу. При этом большинство из них мало задумывалось о том, по каким законам, по чьим мудрым замыслам они собрались и вот уже не первую неделю едут, а чаще стоят на забитых составами станциях и полустанках, где каждый норовит первым выскочить из теплушки, купить, а вернее — выменять на барахлишко что-нибудь вроде шматочка сала или пары горячих картофелин с уже сморщенным от зимнего лежания соленым огурцом, чтобы потом с наслаждением запить еду кипятком из успевшего черно прокоптиться в дороге на дымных кострах железного чайника.

А мудрый замысел, разумеется, был. Все совершалось по его продуманным планам. Подобно камню-снаряду, метко пущенному из пращи смелым и сильным воином в хорошо разведанную цель, эшелон день за днем двигался вперед, чтобы выполнить поставленную Лениным государственную задачу. Но почти каждый из едущих считал в душе, что едет в Сибирь не столько по этим, сколько по личным своим делам. Ну поработает там. Ну получит за это что надо. А кроме того, еще наменяет муки на припрятанные на нарах до поры до времени штаны да рубашки. Потом, довольный и сытый, вернется домой, к своим.

Съездил, добыл, вернулся — вот вам и все. Как мной лично задумано, так и сделано…

Даже Веритеев, занятый множеством каждодневных забот, из которых главными были питание людей в пути и проталкивание эшелона вперед на забитых другими составами железнодорожных узлах, постепенно стал забывать обо всем ином, кроме этой дороги. Исхудавший, небритый, с надорванной от ругани с комендантами и дежурными по станциям глоткой, не успевающий поесть и выспаться в этой немыслимой кутерьме, — даже он постепенно погрузился в дела эшелона, как бы отъединенные стихией движения от всего остального мира. А ехать предстояло долго: еще даже не перевалили через Урал, где удастся наконец-то пережарить своих поселковых вшей в Челябинском санпропускнике…

В поселке, при неопределенности и неполноте работы на чужом американском заводе, нехватке еды и всего, что ежедневно требовалось для семьи, в обстановке общей взбудораженности жизни в стране — митингов, споров в цеху, придирок друг к другу во время случайных споров и встреч, — у каждого накопилось немало горького раздражения. На смену гордым лозунгам гражданской войны стали появляться другие: «За что боролись? Куда заворачиваем? Докатились!» — это все разобщало, лишало многих твердой рабочей основы. Но вот стоило вызванному трудностями жизни временному разобщению как бы остаться за пределами эшелона — пусть даже на время, даже на первые две недели пути, — как то главное, что годами определяло смысл государственной жизни этих людей, выдвинулось вперед, изменило климат их жизни, повернуло друг к другу доброй, живой стороной.

Человек как бы ехал в тумане по изрытой ухабами дороге, устал и — вдруг выехал в ясный свет, на главную ровную колею. Над дорогой — весеннее небо, с обеих сторон — то лесок, то лужок в ромашках. Отпущены тормоза, отходит душа, проясняется даль впереди. И те из спутников, которых он совсем недавно считал докучными и чужими, на поверку оказались знакомыми и родными.

Собранные вместе для общего и хорошего дела, все теперь как бы заново встретились друг с другом, впервые по-настоящему пригляделись друг к другу, по-людски поговорили о том о сем. Один рассказал веселую байку, другой вдруг взбрехнул бодягу, но тоже, в общем, неплохо. Третий пожаловался было на свои семейные беды, тогда четвертый махнул на все это рукой:

— Кончай, братва, про свои болячки. Давайте лучше споем!

И в полный голос начал знакомую песню про вольного казака и красавицу персиянку…

Пели во всех вагонах, в дороге и на стоянках. Пели с самого первого дня, как только состав отошел от родного поселка, и люди, отплакав и отсмеявшись после веселых и грустных прощаний с близкими и друзьями, тесно расселись на ими же сколоченных нижних и верхних нарах, понемногу начали приходить в себя после суматошных дней сборов, ожидания и тревог, представили себе — кто с надеждой, а кто с тоской — то, что оставили дома я что ожидает их впереди, свободно вздохнули — и потянуло всех по российской привычке к песне.

Кто-то еще продолжал копаться на отведенном ему месте, поудобнее устраиваясь в тесном ряду заваленных сумками да мешками нарах. Кто-то еще шмыгал носом, вытирая последние слезы, вызванные разлукой. Кто-то завел разговор с давным-давно знакомым соседом, как будто только теперь по-настоящему встретившись с ним вне заводской работы, на вольной воле. А молодые голоса парней и девчат уже начинали пока нестройную (ладность придет потом, когда обживутся и станут одной семьей), но хорошо всем известную песню про удалого князя и старого Хазбулата или о том, как тревожно шумел камыш и как низко гнулись деревья в ту бурную ночь, когда девица, ослушавшись матери, всю ночь прогуляла с милым…

Штабную теплушку, в которой ехал Веритеев с другими членами штаба, поставили в середину состава: отсюда легче было связываться со старостами вагонов. Сюда же слышнее всего доносилось не только на остановках, но и на тихом ходу, с каким тянул тяжелый состав машинист Никитин, как и о чем поют, особенно в ближних вагонах.