Моя сумма рерум - Мартин Ида. Страница 74

— Ваня, — одернула его Аллочка. — Сейчас же отойди. Ты же в пижаме. А этот, этот… Он же весь, как беспризорник.

Я вспомнил про руку и машинально спрятал за спину.

Тут бабушка заметила кровь на куртке, и её гневное выражение сменилось на взволнованное:

— Что случилось, Никита? На тебя напали?

Папа тоже переменился, за ним и Аллочка. До них не сразу, но дошло, что я мог попасть в неприятности.

— В яму упал, — развернувшись к ним спиной, я снял куртку так, чтобы не светить руку.

— Яму? — ахнула бабушка. — Такую глубокую? Где же ты её нашел?

— За лесом.

— Это где стройка? — продолжала пытать бабушка.

Я кивнул.

— Как же ты туда попал? — удивился папа.

— Хотел сфотографировать краны. Там очень красивые краны.

— Да они ради этих своих фотографий без головы остаться готовы!

Спасибо бабушке и её затянувшимся причитаниям. Меня, наконец, оставили в покое. Аллочка с подозрением, а папа с облегчением, сказав: «Завтра поговорим».

А когда я лег в кровать, ко мне подсел Дятел и виновато зашептал:

— Прости, пожалуйста, но мне пришлось позвонить Трифонову. — Пришлось сказать. Ведь ты пропал.

— Я понял.

— Просто все сначала думали, что что-то плохое случилось и очень-очень переживали. Хотели в полицию обратиться. Но папа прежде велел друзей обзвонить. Вот мне и пришлось. А когда Андрей сказал, что ты жив и здоров, и что они с Криворотовым привезут тебя, тут уж все разозлились. А ты, правда, в яму упал?

========== Глава 31 ==========

Сразу заснуть я не смог. По телу бродили остатки химии и адреналина, в голове творилась полнейшая неразбериха, рука ныла.

Пакет я тайком снял, но тряпку содрать не получилось, она прочно приклеилась запекшейся кровью. Под ней всё пульсировало и горело.

Как же нелепо получилось. Удивительно, что я так психанул. Не думал, что способен на подобное.

Зоя, Зоя. Как же это получилось? Ведь у меня всё так по-настоящему было. Я так открылся, так поверил, так был ослеплен и почти отдал ей всего себя. Без задних мыслей, без утайки, привязавшись за эти несколько дней, как к самому близкому человеку. Я готов был сделать для неё что угодно: хоть миллион, хоть звёзды, попросила бы, и козлу тому в кинотеатре дал бы в морду. Ради неё дал бы. Если бы знал, что это настолько важно.

Я бы мог что угодно, а теперь снова был никем и ничем.

А ведь и правда, за что ей любить меня?

Вспомнил про деньги. Отчаянный ход, но хоть что-то. Просто принесу ей их, отдам и скажу, что мне за это ничего не нужно. И любви тоже. Улажу её проблемы, создам, как говорили близняшки, иллюзию счастья и растворюсь. Сделаю то, чего Трифонов не смог.

Пришлось всё же встать и поискать на кухне что-то обезболивающее, но нашел только баночку с Но-шпой. Выпил сразу три таблетки. Все спали.

Попробовал отмочить тряпку, но не тут-то было, пёстрая ткань приклеилась напрочь, и малейшее прикосновение вызывало адскую боль.

Замотал обратно, промокнул полотенцем, и тогда же, сидя на бортике в ванной, выдумал для себя такое условие: что до тех пор, пока не докажу, что хоть чего-то стою, боль в руке не должна проходить, она будет моим проклятием и испытанием одновременно.

А на следующий день в школе с самого утра всё пошло очень странно. Зоя подошла к Щепкину, сидящему с Яровым, и попросила поменяться с ней местами. Щепкин был покладистым и добродушным парнем, поэтому вредничать не стал. Очевидно, что Зоя сделала это назло Трифонову, но из-за её столь близкого присутствия, я совершенно не мог ни на чем сосредоточиться. Глубоко вдыхал её духи, и только и думал, что о ней. Ну и о руке, естественно.

Яров же ничуть не удивился, и они общались все семь уроков так, будто очень соскучились друг по другу. Возможно, так оно и было. Несколько раз я оборачивался на Трифонова, но тот сидел с каменным, непробиваемым лицом, словно это его ничуть не колышет. Хотя я прекрасно знал, что колышет. Ещё как. И это меня безмерно радовало, потому что я был дико зол и рассержен на него. А бесконечно пульсирующая и ноющая боль в руке только усиливала эту злость. Так что я упивался ей, как чем-то спасительным и долгожданным.

Мне уже давно нужно было стать злым. Ведь вместе со злостью я почувствовал и мощную внутреннюю силу. Вот что, как оказалось, её дает. Злость. Чем ты злее, тем сильнее становишься. То было совершенно не знакомое мне прежде чувство.

На третьем уроке я получил от Яны сообщение, что деньги нужно забрать сегодня в восемнадцать тридцать в Маке на Тверской. Они будут находиться в обычном бумажном маковском пакете, но обвязанном красной лентой. И тот, кто их принесет, просто поставит пакет на стол и будет ждать. От меня потребуется лишь взять его и уйти.

Первоначально я хотел провернуть всё в одиночку. Но, чем дольше думал, тем больше возникало опасений. Быть может я и не «нюхал пороху», но кино пересмотрел предостаточно.

Я понятия не имел, какими фотографиями близняшки шантажировали отчима. Но не в этом дело. Не было никаких гарантий в том, что отчим не обратился в полицию. Меня могли арестовать прямо на месте или тупо выследить, куда я потом поеду. И как сделать так, чтобы не попасться, я не понимал. Два урока думал, потом сообразил, что мне нужен напарник.

Один подходит, быстро забирает пакет, затем поднимается по лестнице наверх, проходит через весь второй этаж и выходит через Маккафе. А когда будет идти через второй, то сняв на ходу ленту, оставит пакет сидящему там за столиком напарнику, а у него взамен возьмет другой точно такой же пакет, только с гамбургерами. Таким образом, на улицу он выйдет уже без денег. Свернет на Тверскую, пройдет до станции метро Маяковская, потом остановится, демонстративно съест гамбургер из пакета и спокойненько поедет в метро. И, если вдруг кому-то и взбредет в голову следить за ним, то станет ясно, что денег у него уже нет. Вероятность того, что тот, кто будет следить сразу кинется на второй этаж, ничтожно мала, ведь, если вдруг что-то, близняшки всё равно не успокоятся, пока не получат этот свой миллион. Во всяком случае, так всегда делали в кино. Всё это было немного сумбурным, но от боли ничего другого не придумывалось.

Только напарника у меня не было. Сначала хотел предложить Ярову стать им, но потом понял, что он будет меня отговаривать, и решил всё же справиться в одиночку.

С рукой становилось всё хуже и хуже. И, естественно, меня вызвали на трех уроках из шести.

У учителей есть особый нюх на тех, кто болен или кому плохо. Я еле лепетал, что на общаге, что на математике, что на географии, где Лёха, выпендриваясь перед молоденькой училкой, не смог удержаться от приколов надо мной.

На перемене подскочил Дятел, стал суетиться — что случилось и прочее, но я послал его. Даже Зоя подошла и сказала, что я очень плохо выгляжу, и вид у меня болезненный. Но я ответил, что у меня всё отлично, и что в её жалости не нуждаюсь. А на географии пробил такой озноб, что Попова попросила перестать прикалываться, потому что вся парта вибрировала, и писать было невозможно. Но тело совершенно не слушалось.

Еле дополз до дома. Похоже, поднялась температура. А в пять часов, когда стал обуваться, чтобы ехать в Мак, просто присел, облокотившись о дверь, а встать уже не смог. Думал, чуть-чуть передохну и выдвинусь. Но так и просидел в куртке у двери минут пятнадцать, не в силах пошевелиться. Пришлось звать на помощь Дятла и он, оторвавшись от своих игрушек, неслабо перепугался. Сначала наотрез отказывался выпускать меня из дома, а потом пулей оделся и объявил, что едет со мной. Таким образом, мне ничего не оставалось, как взять в напарники его.

По дороге в метро в общих чертах я обрисовал ситуацию. Рассказал про близняшек, про Башню смерти, долго думал, говорить ли про миллион, но в итоге сказал, чтобы пояснить важность предприятия. И Дятел, как услышал сумму, чуть не рухнул посреди переполненного вагона. Но потом, очень воодушевившись приключением, пообещал, что всё выполнит, как надо.