Закон против тебя - Воронин Андрей Николаевич. Страница 9

Говоря это, Михаил сдержал невольный вздох. Его гараж стоял запертым уже вторую неделю. Начиная думать об этом, он понимал, как тает его клиентура, уходя к конкурентам. Поиски требовали времени и денег, а деньги тоже таяли, не принося никакой отдачи.

– М-да, – сказал Подберезский. – Знаешь, это все-таки получше, чем вкалывать на дядю.

– Не спорю, – коротко ответил Бакланов, не желая вдаваться в подробности. Он был рад звонку Подберезского и его предстоящему визиту, но уже начинал ломать голову над тем, как не втянуть бывшего сослуживца в водоворот событий, связанных с исчезновением Зойки.

Если Подберезский узнает о его проблемах, он непременно начнет предлагать помощь, отказаться от которой будет очень тяжело, а не отказаться – непорядочно. В конце концов, – подумал Бакланов, – у каждого из нас собственные трудности, и нечего взваливать свой груз на чужие плечи. Надо перевести разговор на другую тему, понял он, и с наигранным оживлением спросил:

– Ну а с Иванычем ты видишься?

Подберезский немного помедлил с ответом, уловив, видимо, в его оживлении что-то неестественное.

– Видимся, – ответил он наконец. – Чуть ли не каждый день… Вчера, например, вместе в кутузку загремели.

– В кутузку?! – изумился Бакланов, на какое-то время забыв о своих неприятностях.

– Ага. – По голосу Подберезского чувствовалось, что он снова пребывает в отличном настроении. – Представляешь, зашли мы в одно уютное местечко.

Есть тут такое, где кормят хорошо и недорого, мы туда часто заглядываем, когда пожрать охота, а готовить лень… Ну, как водится, покатили пару графинчиков… сидим, понимаешь, культурно отдыхаем, музычку слушаем, на девушек поглядываем… И тут подплывает к нашему столику одно видение среднего рода – губки бантиком, помада, пудра, тени, кружева, брючки атласные в обтяжечку, а под брючками, брат ты мой, такой агрегат, что мне, не поверишь, завидно стало…

Вот оно нам и говорит: вы, говорит, все вдвоем да вдвоем, а мне, видите ли, так одиноко, так не примете ли в свою теплую компанию? Нежности, говорит, хочется… Я вижу, что у Иваныча усы дыбом встают, и говорю этому явлению: извини, дружок, тут какая-то ошибка… Как же, говорит, ошибка, когда сам хозяин заведения мне определенно сказал, что вы.., ну, того, в общем. Тут встает Иваныч, явление это катится под соседний столик, и идет наш батяня прямиком к хозяину. А по дороге: официанты – раз, вышибала – два, добровольцы из публики – три… О мебели и швейцаре я уже не говорю. Потом менты подъехали, и пошло у нас такое веселье…

– Вот уроды! – с нежностью сказал Бакланов. – Стены-то хоть целы?

– Стены целы, а вот Иваныча из ментовки долго отпускать не хотели. Он, знаешь ли, отобрал у одного сержанта дубинку…

– Эх, – сказал Бакланов, – живут же люди!

Культурно отдыхают, не то что мы, провинциалы. Он что же, до сих пор не угомонился?

– Кто, Комбат? Скажи спасибо, что он тебя сейчас не слышит… Так о чем это я?

– Ты собирался в гости, – напомнил Бакланов.

– Точно! Жди. Или мне все-таки заказать гостиницу?

– Убью, – пообещал Михаил. – Когда тебя встречать?

– Встречать меня не надо, доберусь сам. Не хочу я на поезде трястись. Поеду на машине.

– На машине? – с сомнением переспросил Михаил. – Гм…

– Не хмыкай, – сказал Подберезский. – Машина у меня хорошая, полноприводная.

– Вот-вот, – поддакнул Бакланов, – про это я и толкую. Ну ладно… Адрес-то помнишь?

– У меня тут записано, – жизнерадостно ответил Подберезский. – На днях буду. Побрейся, причешись, галстук, понимаешь, надень…

– Шнурки погладь, – подхватил Бакланов в том же шутливом тоне, в то время как его рука невольно поднялась, чтобы пощупать заросший жесткой щетиной подбородок. – Иванычу привет передавай.

– Не-пре-мен-но, – по слогам отчеканил Подберезский. – Ну, будь, Баклан. Не кисни там. Что-то голос у тебя…

– Зубы болят, – соврал Бакланов.

– А ты не пробовал принимать «эффералган упса»? – немедленно откликнулся Подберезский, цитируя бородатый анекдот.

– Что вы, доктор, – женским голосом возмутился Бакланов. – Я у мужа не принимаю, а вы говорите – у пса!

Подберезский рассмеялся и повесил трубку. Михаил еще немного послушал короткие гудки, аккуратно положил трубку на рычаг и не спеша вернулся в комнату. Он взял с полки последнюю сигарету, закурил, рассеянно скомкал пачку в кулаке и небрежно бросил на подоконник. Стоя в одних трусах посреди пустоватой, уже начавшей понемногу приобретать холостяцкий вид комнаты, он курил скупыми, экономными затяжками, избегая смотреть на свое отражение в треснувшем зеркале старенького колченогого трюмо.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, он стал думать о Комбате и Подберезском и очень скоро пришел к выводу, что, не считая краткого периода семейного счастья, время, проведенное им в пыльных афганских горах рука об руку с майором Рублевым, было самым светлым пятном в его воспоминаниях. Тогда, конечно, оно совсем не казалось светлым, но по прошествии многих лет кровь, грязь и страх тех месяцев слились воедино, образовав темный фон, на котором все, что было между ними хорошего, сверкало, как алмазы на черном бархате.

Он вспомнил, как у Бориса Ивановича однажды при всем честном народе лопнули брюки – с треском, по центральному заднему шву, – и поймал себя на том, что улыбается. Брюки лопнули, когда Комбат слишком резко присел, чтобы взвалить на плечи салагу по кличке Баклан, которому прострелили левую икру и который, помнится, уже решил, что настал его смертный час, а потому был не в состоянии не только двигаться, но и соображать. Он пролежал в канаве рядом с догорающим бронетранспортером минут сорок, уверенный, что останется здесь навсегда, а потом откуда-то появились взмыленные, закопченные и злые ребята, и Подберезский сразу же принялся палить куда-то в гущу «зеленки» короткими очередями с колена, а Комбат, изрыгая страшные ругательства, присел на корточки, чтобы взвалить Баклана к себе на спину, и вот тут-то с ним и приключилась неприятность, над которой потом неделю хохотал весь батальон.

Бакланов перестал улыбаться. Да, подумал он, Иваныч – это Иваныч. Вроде бы человек как человек – плоть, кровь, усы, и выпить любит, и поесть, да так, чтобы до отвала, но временами кажется, что внутри у него стальной каркас и четкая, как у промышленного робота, программа, которая заставляет его в определенных обстоятельствах действовать определенным образом. И один из пунктов этой программы, между прочим, гласит: «Если человек пропал, его надо искать, невзирая на сроки и возможные потери». Пока не найден труп, человек жив, и значит, он надеется на тебя – на то, что ты его не бросишь и будешь искать до конца. И ты должен искать, потому что иначе ты не можешь быть уверен в том, что когда-то кто-то другой станет до конца искать тебя. Сорок минут или сорок лет – какая разница, если человек жив?

Его взгляд снова остановился на старой фотографии с заломавшимися уголками. Комбат смотрел на него со знакомым прищуром, и Михаил как будто наяву услышал хриплый голос: «Левый фланг! Опять под хвостами выкусываете? Плотнее огонь!».

– Легко сказать, – пробормотал он, поднося к губам сигарету.

Взгляд прищуренных глаз сверлил его неотступно.

Михаил повернулся к фотографии спиной, но легче ему от этого не стало: он ощущал этот тяжелый, требовательный взгляд. Разговор с Подберезским растревожил память.

«Черт возьми, – думал Михаил, нетвердым шагом направляясь в ванную, – разве это то, о чем мы мечтали? Разве это жизнь?»

Он принял обжигающий душ и старательно выскоблил щеки и подбородок. Соскребая щетину с верхней губы, он думал о Зойке и пытался решить, как быть дальше.

Зойка была его двоюродной сестрой и жила в небольшой деревушке, расположенной в пятнадцати километрах от Козьмодемьянска. Ей было двадцать два года, и она уже давно поговаривала о том, что было бы неплохо перебраться в город. Бакланов отлично понимал ее: она была молода и хотела жить, а существование в загнивающей деревне, со всех сторон окруженной лесом, в двух шагах от газопровода Уренгой – Помары – Ужгород мало напоминало ту жизнь, которую Зойка наблюдала на экране телевизора. Работы она не боялась, была неглупа и при этом весьма недурна собой, так что насчет ее будущего Бакланов особенно не беспокоился, тем более что разговоры оставались только разговорами на протяжении целых двух лет.