Я, инквизитор. Башни до неба (ЛП) - Пекара Яцек. Страница 14

– Что ты здесь делал? Что искал в этом помещении?

– Ну, знаете...

– Я скажу тебе, что ты искал, ублюдок! – Я схватил Неймана за плечо и втащил в затхлое помещение. – Ты пришёл насладиться собственным триумфом, так? Снова посмотреть на сувениры, которые оставил себе от тех бедных девушек. А может, вдохнуть запах крови, которой пропитались твои фартуки?

Он отшатнулся к стене и озирался вокруг бессознательным взглядом.

– Какие сувениры? Какие фартуки? Я ничего не знаю!

– Тогда что ты здесь делаешь? – Прошипел я, приближая лицо к его лицу.

– Знаете, одна дама хотела со мной...

Я отвернулся.

– Уведите эту мразь, – приказал я стражникам, которые с любопытством заглядывали в открытую дверь.

Мастер Альберт сидел на диване, заваленном, подушками и подушечками. Ба, сидел... Слабо сказано! Он там восседал, словно султан на гравюрах, которые я видел в однажды в занимательной книжице, носящей название «Триста ночей султана Алифа». Слава Богу, он, по крайней мере, в отличие от правителя из этой истории, был достаточно одет, чтобы одежда прикрывала ему срамные места. Впрочем, в случае Кнотте все места были срамными...

Если где-то в глубине души я надеялся на то, что вечно кислое, толстое лицо Кнотте озарится улыбкой, а сам мастер Альберт сердечно пожмёт мою руку, я был в корне неправ. Если я осмеливался льстить себя надеждой, что Кнотте ударит себя в грудь, прося меня о прощении всех несправедливостей, которые я встречал с его стороны, я был также неправ. Инквизитор выслушал мой отчёт не моргнув глазом. В тот момент, когда я дошёл до эпохального момента находки гигантского топора, мастер Альберт театрально вздохнул.

– Быстрее, Морди, быстрее, а то ты меня до смерти занудишь, парень.

Честно признаюсь, эта неожиданная реакция удивила меня так сильно, что историю я закончил торопливо, бессвязно и без актёрских пауз.

– Ну и что? Ты приказал арестовать этого ублюдка?

– Конечно, мастер. Я пришёл спросить, не захотите ли вы провести допрос?

– А ты что думал, тебе это доверю? – Злобно захохотал он. – Чтобы этот Нейбаум умер у тебя на столе?

– Нейман, – невольно поправил я его.

– Один чёрт. Подготовь всё к завтрашнему полудню, и начнём работу.

– Так точно, мастер. Должен ли я уведомить маркграфиню?

Он сорвался с дивана, вновь удивляя меня своей резвостью, и больно схватил меня за ухо. Дёрнул, и я с трудом сдержал стон.

– Послушай, Морди, – зашипел он. – Ты себе маркграфиней голову не забивай. Держи рот на замке, что и когда мы будем делать.

Я понял, что Кнотте хочет пригласить маркграфиню в тот момент, когда подсудимый будет уже обработан, и когда мы сможем предъявить его дающим ясные, логичные показания, а не путающимся в объяснениях, врущим, корчащимся и теряющим сознание от боли.

– Как прикажете, мастер Альберт, – ответил я.

– Именно это я приказываю. – Он повернулся ко мне спиной, и я видел, что он не собирается больше тратить на меня ни минуты своего времени.

Все подземелья в мире, или, по крайней мере, все подземелья, которые я имел возможность посетить, имеют несколько общих особенностей. А именно: в них холодно, сыро, темно и воняет. Я никогда не привыкну к подобным условиям. К судорожно колеблющемуся свету свечей, которые больше раздражают зрение, чем освещают интерьер, к каплям, стекающим по грязным стенам, к мокрым неровным полам. Мы, допросчики, обычно сидим на кое-как сбитых лавках или стульях, перед нами расшатанные столы, а на их столешницах стоят немилосердно коптящие свечи. Свет дёргается, дым выедает глаза, везде чувствуется запах крови, гноя и рвоты... Разве так должны выглядеть достойные условия работы? Разве столь серьёзная вещь, как допрос обвиняемого не может производиться хотя бы с минимальной заботой о комфорте? Простой стол, яркий свет, сухие стены и пол, разве это так много? Ну, может, ещё какие-нибудь благовония, чтобы не раздражать зловонием наших ноздрей. Я уверен, что и допрашиваемому было бы лучше в таких условиях.

Всё это пришло мне на ум, ибо подземелья, расположенные под городской ратушей, не отклонялись от этого достойного сожаления правила. А палач? Разве палач не может быть аккуратно одетым, вымытым и побритым человеком? Или каждый палач должен был выглядеть как тот, что стоял передо мной: здоровяк с кудлатой бородой и всклокоченными волосами, одетый в заляпанный кожаный фартук? Я вздохнул, но ответил на его поклон вежливым кивком головы.

– Я слышал, что буду вам нужен, мастер инквизитор? – Прохрипел он.

Ну, «нужен», возможно, не было правильным словом. Если бы возникла такая необходимость, пытки мог бы провести мастер Кнотте, да и меня учили кое-чему. Но мы, инквизиторы, избегали лично пытать людей, если только существовала возможность препоручить это кому-то другому, профессионально подготовленному к этому делу. Мы предпочитали выступать в качестве друзей обвиняемых и доверителей их самых тайных секретов, а сочетание дружелюбных слов с прижиганием гениталий или раздиранием тела клещами не всегда представляет собой достойную пару.

– Да, это так, – ответил я. – Подготовьте стол и инструменты, чтобы мы могли начать допрос после полудня.

– У вас есть какие-нибудь особые пожелания?

Я покачал головой.

– Не думаю, что будут необходимы особые приготовления. Надеюсь, что будет достаточно показать ему инструменты и объяснить их действие.

На самом деле я считал, что человек вроде Неймана сломается на первом же допросе, как максимум ему раздавят пальцы или прижгут подошвы ног. В случае пытаемых еретиков, кацеров или колдунов дело было не только о том, чтобы они признали свою вину, но и в том, чтобы посредством боли приблизить их к признанию всех своих грехов и искреннему покаянию за эти грехи.

В этом же случае нас не волновало, будет ли Нейман сожалеть о содеянном, мы лишь хотели, чтобы он сознался и выдал сообщников, если таковые, конечно, существовали. Я полагал, что должны были существовать, поскольку художник не казался мне способным на совершение столь жестоких преступлений. Он был всего лишь маленьким крысёнком, старающимся нажраться отбросов, пока его не отогнал хищник побольше. Я бы поверил, что Нейман мог спьяну убить врага или конкурента, хотя думаю, что он скорее насрал бы ему под дверь и ограничился этим способом мести.

Другое, однако, дело, что если бы у всех убийц было написано на лбу «я убиваю», то никто не имел бы проблем с их обнаружением.

– Клянусь ранами Господа Нашего Иисуса Христа, непорочной честью Святой Девы, это не я, инквизитор, это не я!

Нейман уставился на меня с таким напряжением, что его глаза почти выкатились из орбит. Вы только подумайте, как люди меняются под влиянием драматических обстоятельств. Теперь он уже не клялся ни Люцифером, ни святой задницей Вельзевула, а только Иисусом и Его Матерью. Ха, как видно, в душе этого человека осталась капля благочестия.

– Повторяю вам: это не я. Вы ошибаетесь, клянусь вам здесь и готов поклясться перед алтарём!

В его голосе звучала как мольба, так и с трудом удающаяся самоуверенность, так, будто этой театральной самоуверенностью он намеревался убедить меня в правдивости своих слов. Сколько я слышал подобных уверений и клятв. Произнесённых как голосом разумным и спокойным, так и выкрикиваемых с ужасом или ненавистью. Вы спросите, любезные мои, помогло ли это кому-нибудь? Может, когда-нибудь под влиянием пылких отрицаний вины и столь же пылких уверений в невиновности у инквизитора дрогнула даже не рука, а хотя бы одна струна в душе? Клянусь вам, не дрогнула.

– Если не вы, то кто? – Ласково спросил я и положил руку на плечо художника, словно желая его подбодрить.

– Я не знаю, Богом клянусь, не знаю! Я бы никогда никому не навредил, клянусь вам!

Он лежал, одетый только в доходящие до колен кальсоны, а в подземелье было весьма холодно. Я подозревал, однако, что сотрясающая тело Неймана дрожь вызвана чувством, отличным от чувства холода.