Я, инквизитор. Башни до неба (ЛП) - Пекара Яцек. Страница 19

Этого можно было ожидать. Легхорн не хотел участвовать в спектакле, который мог оказаться зрелищем, слишком грубым для его глаз. Безусловно, такое поведение было похвально, ибо оно свидетельствовало, что в моём товарище нет характерного для многих людей болезненного наслаждения страданиями другого человека.

– Конечно, нет, – ответил я. – Если только вы сами этого не захотите или если госпожа маркграфиня не попросит вас об этом.

В его глазах я увидел признательность за то, что я использовал слово «попросит», а не «прикажет».

– Слава Богу, не попросила, – с облегчением вздохнул он. – Ну хорошо, в таком случае, не буду вам больше мешать и оставлю вас вашим делам.

Моим делам? А какие у меня здесь были дела? Весёлые танцы с девушками? Посещение циркового представления? Гулянка в приятной компании с хорошим угощением? Нет, конечно же, нет. Моим делом было осмотреть городские подземелья, поговорить с палачом, дать ему распоряжения, а затем проконтролировать, что он устроил всё в соответствии с приказом. Мне также предстояло нанять секретаря, который напишет протокол допроса, и хорошо было бы найти человека с хорошим почерком. Ну и прежде всего, я должен был искренне, сердечно и убедительно поговорить с Нейманом.

Лишь когда я уже попрощался с дворянином, мне пришло в голову, что я должен был спросить его, откуда он узнал, что «протесты художника звучали так искренне». Потом я подумал, что, вероятно, он допрашивал палача по приказу госпожи фон Зауэр и дал ей отчёт об этом допросе. К счастью, Кнотте давал мне инструкции с глазу на глаз, поскольку маркграфине определённо не понравился бы подход мастера Альберта к вопросам ведения следствия.

К посещению знатной дамой пыточные подвалы надлежало как следует подготовить. Но это я мог оставить на потом. Важнейшей задачей было подготовить Неймана, ибо я был уверен, что в присутствии маркграфини, прижатый ею к стене, или может соблазняемый обещаниями, он от всего отопрётся. А это будет означать, что Кнотте будет обвинён маркграфиней по меньшей мере в некомпетентности. Что, в свою очередь, будет означать, что моя жизнь станет ещё тяжелее, чем была до сих пор.

Охранники открыли камеру, в углу которой сидел или, вернее, скорчился Нейман. Когда он увидел меня, он заскулил и так сильно вжался в угол, будто хотел спрятаться между кирпичами.

– Добрый день, Томас, – сказал я искренне и приказал охране, чтобы оставили нас одних.

Художник не ответил, только смотрел на меня выпученными от ужаса глазами. Он начал плакать.

– Я принёс тебе немного вина, одеяло и мазь от ожогов, – объяснил я цель своего визита, чтобы мужчина хотя бы частично вернул себе ясность ума и не трясся от ужаса, считая, что я сейчас отвезу его на допрос. Я положил свёрнутое в рулон одеяло на постель и поставил бурдюк с вином. Я расстарался и добыл неплохой сорт вина, хотя и подозревал, что в том состоянии, в котором находился Нейман, в качестве напитка он не заметит разницы.

– Я знаю, что ты невиновен, Томас, – сказал я с нажимом и присел рядом. – И я пришёл, чтобы тебе помочь.

Он выпрямился и заморгал глазами.

– Правда? Правда? Вы мне верите? – Когда он, наконец, заговорил, его голос задрожал уже на втором слове. – Боже всемогущий!

– Не только я тебе верю, я ещё и убедил в моей точке зрения госпожу маркграфиню. Ты будешь освобождён от вины и наказания, Томас. И тебе будет выплачена солидная компенсация.

Он раскрыл рот. Его губы были коричневыми от запёкшейся крови.

– Правда? Правда?

– Госпожа маркграфиня сказала, что никогда не верила в твою вину. Она сказала, что чуткий художник со столь тонкой душой как ты не смог бы совершить подобные преступления.

– Я же вам говорил! – Внезапно взорвался он отчасти с отчаянием, отчасти со злостью. – А вы меня пытали!

– Никто тебя не пытал, Томас, – ласково объяснил я. – Это был всего лишь рутинный допрос, во время которого тебя немного потрепали...

– Вы размозжили мне палец! Сожгли мне ногу! Сделали меня хромым!

Ого, а господин художник начинал чувствовать себя гораздо увереннее. Эту уверенность следовало быстро разрушить.

– До свадьбы заживёт. А ты молись, чтобы завтра не было хуже.

– Как это? Ведь вы говорили, что я выйду отсюда, что...

– Я не говорил, что ты выйдешь – резко перебил я его. – Я говорил, что госпожа маркграфиня и я верим в твою невиновность. Но это вовсе не означает, что тебя не будут пытать, а потом не изломают на колесе, или не разорвут лошадьми, или что там ещё для тебя придумают.

– К-как это? – Он побледнел, и вся его уверенность сгинула в мгновение ока.

– Кнотте, – сказал я, чётко акцентируя это слово. – Мастер Инквизиториума, который сидел за столом во время допроса. Он тебя уничтожит, Томас. Прикажет тебя пытать и жестоко казнить.

– Матерь Божья и все святые угодники, спасите меня! Ведь вы мне верите, госпожа мне верит... Спасите меня...

– Кнотте обвинит тебя в том, что ты одержим демоном, – сказал я. – Начнётся инквизиторское расследование. Ты сгоришь, Томас, и вместе с тобой полгорода. Потому что Кнотте заставит тебя выдать сообщников. А ты, под страшными пытками, мучимый сверх человеческого понимания, укажешь на тех, на кого он заставит тебя указать. Ты понимаешь, что я говорю? – Нейман рыдал от отчаяния и кивал головой. – Но есть способ перехитрить этого подлого человека. И мы можем это сделать. Ты и я. Вместе.

Он уставился на меня взглядом, полным не только страха, но и надежды. Теперь огонь этой надежды надо было разжечь так, чтобы вспыхнуло действительно жаркое пламя.

– Кнотте уедет отсюда, и тогда госпожа маркграфиня немедленно выпустит тебя из тюрьмы. Она сказала, что единственной твоей виной является чрезмерное наслаждение женскими прелестями. – Я сделал свой голос беззаботным и заговорщицки прищурил глаз: – А твоя распутность ей даже... не поверишь... нравится!

– Хе, хе, хе, – рассыпался он смешком, который, вероятно, в его представлении должен был быть сладострастным.

Вы только посмотрите! Вот в камере сидел больной человек, который недавно прошёл через пытки, а достаточно было польстить его мужской гордости, чтобы он забыл о страхе и муках и уже в мыслях готовился к очередным завоеваниям. Кто знает, не начал ли он уже представлять себе резвящуюся с ним маркграфиню! Воистину ужасна мужская наивность! Как хорошо, что инквизиторы не поддавались подобным слабостям...

– Но Кнотте должен думать, что все пошло по его плану, – сказал я. – Он должен уехать довольным. Ты знаешь, что для этого нужно?

Он покачал головой.

– В присутствии госпожи маркграфини признаться, что ты и есть Мясник.

– Но ведь...

– Молчи!

– ...это не я! Вы сами знаете. Госпожа знает. Я всё ей расскажу!

Я встал с места.

– Ты разочаровываешь меня, Томас, – сказал я злым голосом. – Ты, видимо, человек, который хочет отплатить подлостью тому, кто пришёл к тебе с открытым сердцем. Ты можешь погубить и себя, и город. Ты умрёшь в страшных муках, и никто тебе уже не поможет.

Я направился к двери, и тогда Нейман закричал:

– Не оставляйте меня! Что вы делаете?! Чего вы хотите?!

Я обернулся.

– Я хочу, чтобы ты вышел отсюда, – ответил я. – Свободный, невиновный и с солидным кошелём золота в кармане. Ах, чуть не забыл. Госпожу фон Зауэр впечатлили твои эскизы. Она сказала, что ты должен написать её портрет. Ну, а ты, как видно, предпочитаешь отправиться на костёр. – Я пожал плечами.

Его глаза загорелись. Бог ты мой, имеет ли наивность художников какие-то границы? Ограничивают ли какие-то барьеры их восхищение самими собой и собственным творчеством? Или они уже утратили благословение логического мышления, ставя над ним иллюзии и фантазии, которые более чем легко в них разбудить?

– Останьтесь, останьтесь! – Взывал он. – Я сделаю всё, что захотите. Только вытащите меня отсюда!

Я позволил себе постоять некоторое время в дверях, после чего, как будто с трудом и неохотно, снова присел на нары Неймана.