Птицы летают без компаса. В небе дорог много (Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич. Страница 14

— И Аля такая же, говоришь? — почему-то обрадовался он.

— А ты как думал?

Виктор поднялся из-за стола и включил телевизор. На экране хоккеисты азартно рубились клюшками на ледяном поле. Захлебываясь от восторга, кричал комментатор. Потанин до минимума убрал громкость и снова сел.

— Слышь, Лена, а Сергей стихи пишет! Тоже, наверное, ты запамятовала? — повернул он голову в сторону открытой двери. — Помнишь, какие поэмы он тебе закатывал?

— Нет, не помню, Виктор, — послышался ее равнодушный голос.

«Неужели и правда не помнит? Притворяется, конечно, притворяется. А зачем ей притворяться? Подумаешь, курсант, товарищ майор, серый летчик, которого выпустить самостоятельно боялись…» Мне очень хотелось, чтобы все по правде было, легче, когда все по-честному. Ну, что из того, что стихи писал ей, а она мне фотокарточку подписывала? Что из того?

— У тебя, значит, один сын? — спросил Потанин.

— Один.

— Это хорошо. И другой будет. А у нас с Леной нет детишек. Думаем из детдома взять. Правда, Лена? Я говорю, из детского дома сына возьмем.

— Возьмем, возьмем! Чего ж нам не взять! — послышалось из другой комнаты.

— Чего ж нам не взять! — повторил Потанин и сразу подобрел то ли от выпитого вина, то ли от каких воспоминаний. — Мой комендант! — добавил он с достоинством.

Я, конечно, понимал: сказать «комендант» — значит не все сказать. Семейные отношения у Потаниных были хорошие, но совсем не такие, как у нас с Алей. В их взаимоотношениях проскальзывало что-то деловое, формальное. Вначале я думал, что ошибаюсь, но дальнейший разговор подтвердил мои мысли.

— Я, Сергей, не обижаюсь, когда она меня одергивает, к порядку, так сказать, приводит, — продолжил Потанин. — Кто, кроме нее, мне подсказать сможет? Я командир, единоначальник. Кто мне посмеет замечание сделать?

— Выходит, тебя в гарнизоне все побаиваются? — осторожно вставил я.

— Ну, положим, не побаиваются, а… — замялся Виктор Иванович. — В общем-то, иногда срываюсь. И… кто под горячую руку попадет…

Я, не удержавшись, засмеялся.

— Ты не фантазируй, пожалуйста… — Лицо у него стало суровым. — Сам знаешь, требуют план, высокую классность. Скорей, скорей… А без хорошей наземной подготовки в воздух летчика не пустишь. Надо время, а времени не хватает. Сколько всяких бумаг сверху спускают! Сделай то, сделай другое. Разве все успеешь сделать, только на чтение бумаг сколько время убьешь. А в памяти как удержать все? Много всякой всячины сейчас напридумывали: нейлоны, перлоны безразмерные. Мне бы вот сутки безразмерные и память электронную, чтобы людей не дергать, план не гнать, идти постепенно — от простого к сложному. Этого еще ученые не придумали, и им нельзя простить такое легкомыслие. А ты вот смеешься, хотя сам комэском был и знаешь. Теперь вот наверх забрался, начнешь в меня бумагами стрелять: принять зачет по инструкции или по Наставлению по производству полетов. А когда его принимать?

— Знаю я, конечно, Виктор, — согласился я.

— Хорошо, что знаешь, — продолжал Потанин. — Встречал я молодых командиров полков, смелых, решительных. Они бесстрашно швыряли летчиков в облака, когда те еще не дозрели до этого. По принципу — от простого к сложному. И прикрывались они своей смелостью, прогрессом в методике. Другие, дескать, командиры косные, реформаторы. А вот они — передовые руководители-производственники! Но ты ведь не пойдешь сдавать экзамен по китайскому языку, если иероглифов не знаешь?

«Я-то не пойду, а ты английский язык сдавал, когда и буквы позабыл», — мысленно упрекнул я Виктора.

— И ради чего они их бросали? — спросил он и сам ответил: — Ради папахи. В небе овчинку увидели. А там папахи, беспечно сбитые набекрень. Слабый ветерок, и… понесло. Когда их летчики не справлялись — они и разводили руками: овчинка-то выделки не стоила. Такие командиры вспыхивали от короткого замыкания и сгорали. Тут, елкина мать…

— Потанин! Потанин! — послышалось из комнаты. — Выбирайте выражения, не на стадионе.

— Видишь, вот, — шепнул он мне и громко сказал жене: — Выражение вполне подходящее. Елка — самое что ни на есть русское слово. — Потанин уже зажегся, а поэтому не мог не привести до конца свои доводы. — Нет, мы люди земные, не в небе нам жить выпало. С землей мы корнями связаны, а с высотой — сердцем. А сердце-то иногда, как на дереве листок, трепыхается, воздух жидок, и глазам сверху непривычно смотреть. Только птицы без компаса летают. У них память предков в крови: из поколения в поколение птицы оставляют своим птенцам мастерство в технике пилотирования и маршруты, по которым сами летали. Наши деды и прадеды оставили нам наказ — беречь Родину. А как — сами должны домыслить. Надо знать больше, чтобы к полету птиц приноровиться. Если в теории ни уха ни рыла — и не лезь в небо, оно тебя по всем статьям проконтролирует и, если не гож, сбросит к чертям собачьим. Земля — вот мудрая советчица пилота, она летать научит и преданным быть обяжет. Сиди и до седьмого пота долби гранит летной науки или… — Виктор Иванович увлекся и грохнул по столу кулаком. Посуда протяжно звякнула.

— Уберите пары, товарищ полковник! — В проеме во весь рост появилась Елена Александровна. — Господи, расходился тульский самовар. Разве посидишь с ним спокойно? Лучше бы поели, пирог ведь остыл, — улыбнулась она.

— Во, видел? — кивнул он мне. — Извини, пожалуйста, Леночка, — смягчился он и вроде бы сам с неба спустился на землю. — Пирожок вкусный-вкусный, мы его еще успеем, — подмигнул мне, но на землю еще не совсем спустился, спросил: — Вот ты, поди, уже моего комэска Яшина в ретрограды зачислил? А зря, торопиться не надо, Сергей. У летчиков, тем более у командиров, обязательно должна быть некоторая доля недоверия к своим знаниям и тем более к знаниям своих подчиненных. Я, к примеру, если не занимаюсь теорией месяц — переживаю сам, а если не буду заниматься год, уверен, что за меня будет переживать вот она, — показал Потанин на жену.

— Часто ты с такими речами перед летчиками выступаешь? — с подковыркой спросил я.

— Так это же оратор, Демосфен! — махнула рукой жена и пошла на кухню.

— А как же мне не выступать? У меня в части еще закавыка — замполита молодого дали. Я. уже говорил тебе. У него одно на уме — полеты и полеты. А людей организовать не может, не умеет. Надо плакаты — ночью сам пишет. Видел, проходили сейчас мимо, — его работа. Спрашиваю: почему радиоузел молчит? На следующий день слышу его голос из репродуктора. И получается, что все это он вершит для меня. Но главное-то не в том, что сделано, а в том, кем сделано и как. Людей на это поднять надо. Тогда они расти начнут, друг к другу потянутся, и узнаешь их в деле лучше. В том ведь суть политической работы. А «Фигаро здесь, Фигаро там» пусть и останется у французов. И англичане так могут. Словом, нет еще опыта у моего боевого заместителя, прибыл-то он с командной должности.

— Ничего, научится, — вставил я.

— Безусловно, жизнь подскажет. Вот недавно у одного летчика жена собралась домой улетать, с мужем повздорила. Тут мой замполит и развел руками. Если бы, скажем, вражеский самолет появился в нашем небе, он бы и глазом не моргнул — верхом на истребитель, и ракета сделала бы свое дело. А тут ракетой не возьмешь. Такие, брат, пироги, — заключил Виктор, глянул на телевизор и насторожился. — Тихо, тихо, — поднял он руку, — неспокойно что-то на аэродроме, — приподнимаясь со стула, сказал он сам себе. — Видишь, движок запустили, — кивнул он на экран, по которому судорожно забегали, заискрились еле заметные линии из серебристых иголок.

— Виктор! Телефон звонит! Не слышишь?!

— Слышу, Леночка, слышу! Я так и знал!

Потанин стремительно рванулся к двери и, перемахнув через порог, схватил трубку:

— Слушаю, Потанин!

И сразу стал поправлять ворот у рубашки, глазами потянулся к вешалке.

— Понял! Иду! Иду! — резко и отрывисто бросил он в трубку. Потом мне: — Посиди, Сергей, я сейчас. Пару на перехват цели подняли. Мы за разговорами и не услышали.