Птицы летают без компаса. В небе дорог много (Повести) - Мишкин Александр Дмитриевич. Страница 56

Иванов ростом поменьше, но плечи — под два мешка. Он подкупал своей внешностью, хорошей выправкой, жаркой молодостью, смелым, решительным взглядом. Такой взгляд свойствен людям порывистым, быстрым в движениях, горячим в поступках. Лицо у него мужественное, волевое. Такие лица можно встретить на обложках военных журналов или в «Огоньке» перед военным праздником. Словом, портрет его не нуждался в ретуши.

Поинтересовался, откуда они родом, как учились, есть ли у них невесты. У Воробьева девушки не было, возможно, и постеснялся доложить. А Иванов немного покраснел и признался, что живет она во Владивостоке.

Иванов из Приморья, а Воробьев сибиряк.

Воробьев больше слушал, а Иванов все спрашивал, как новая машина ведет себя на посадке, на пилотаже в зоне.

Я старался поподробнее рассказать о нашей классической машине. И чувствовал, что, рассказывая, не только доставлял радость им, но и сам радовался вдвойне.

— Когда же мы летать начнем? — спросил Иванов и выжидающе захлопал белыми ресницами.

— Начнем! Только не тяните с зачетами, — помолчав для солидности, ответил я. И предупредил, что зачеты по знанию техники у нас сам инженер полка принимает. Принимает строго, жестко. Спуску никому не дает, и лучше всего сдать ему с первого захода…

Вечером я отправился в гостиницу, где жили молодые летчики, пошел проявлять о них «отеческую» заботу. Хотелось посмотреть, как они там устроились.

В коридоре надрывалась радиола. Мелодия мало напоминала музыку, скорее походила на рев турбины, в сопло которой засосало брезентовые чехлы вместе со стремянками.

«Бру-ру-ру-ча-ча» — взрывался припев. А за ним какой-то лязг зубами и злодейский хохот. Танец сумасшедших, выпущенных из палаты.

Не знаю, откуда берется эта хищная музыка, но она мне противна, и я считаю ее вполне ненормальной. Может, оттого, что с детства глубоко в душу запали слова «Темной ночи», когда только пули свистели по степи…

Летчики разместились в той же комнате, в которой когда-то жили мы с Генкой.

Воробьев с Ивановым приобрели большое круглое зеркало, радиолу, будильник и электрическую бритву — одну на двоих: пока на лице у них растительность не особенно буйствовала.

У Воробьева над кроватью висела политическая карта мира. На ее правой стороне разливалась синева Тихого океана. В нем плавали чужие страны с пометками военных баз, взятых в черные кружочки. На столе лежали конспекты, учебники и большие чугунные гантели, Сейчас новички изучают теорию лишь для того, чтобы получить оценку и право летать. Только для порядка, по установленной в авиации схеме. Все эти самолетные системы и агрегаты пока у них не вызывают эмоций и мыслей.

Вот когда поднимутся в воздух на новом типе истребителя, тогда у них и появится настоящий интерес. Слова, соотнесенные к неодушевленным предметам, к технике, оживут, заговорят по-другому. Только тогда они начнут задумываться, что за чем идет и что за что цепляется, что от чего зависит, потому что от четкой работы этих агрегатов сам весь зависишь.

Иванов был в белой майке, плотно облегающей широкую и мускулистую грудь. Воробьев в светлой рубашке, исчерченной какими-то нелепыми чертежами. Чувствую, что передо мной стоят новые открытия, узнавания. Но теперь на другом уровне, на другом витке. У командира тоже хлеб трудный, но я с удовольствием понесу его крест.

Посидели, потолковали. Я рассказал им, как однажды ночью принял Луну в океане за светящийся город, думал тогда, что новый остров открыл. Рассказал, как меня выручил мой техник самолета Семен Ожигов, не выпустив с пустыми подвесными баками. Пусть знают, чтобы с ними не случилось подобное. Я тоже не из-за любви к истории запомнил эти факты.

Когда вышел из комнаты, радиола уже не орала истошным голосом, а душевно рассказывала о том, что «их оставалось только трое из восемнадцати ребят…».

Теперь у меня впереди не белый капот самолета, а затылок летчика в кожаном шлемофоне с плетеной косой проводов. Я сижу в задней инструкторской кабине «спарки». Вижу в зеркале довольное лицо лейтенанта Иванова. Крутит головой — осматривается. Район полетов он изучил отлично, пятерку на зачетах получил. Но на карте все проще кажется: она плоская, с надписями. С высоты названия этим речушкам и горушкам надо в уме прикидывать. Иванов пилотирует истребитель сам. Сам и в уме прикидывает. Я «мягко» держусь за управление, а в уме и не прикидываю, изучил давно, кругом все родное и близкое. Иванов точно вывел самолет в зону техники пилотирования, где острая рогатая коса распарывает море.

— Зона! — докладывает по радио.

— Приступайте к заданию! — командую.

Летчик торопливо завертел головой, а потом ввел машину в глубокий вираж. Истребитель нервно заводил носом, точно обнюхивая незнакомый горизонт: вверх-вниз, вверх-вниз. Подсказываю:

— Поддержите ножкой, крен не заваливайте.

Стараюсь говорить спокойно: ему и без меня тошно.

Лицо красное, пот струится градом. Да и нельзя ругать при обучении. С разными инструкторами мне приходилось встречаться. Иные чуть что не так — обложат тебя такими прилагательными, что потом из кабины вылезать стыдно. Молодой пилот читает показания приборов по слогам, как букварь. Крикнешь на него громко по радио — и разбежались стрелки приборов, словно буквы по страницам: дым-дом-мама-рама…

Чтобы овладеть крылатой машиной, надо иметь хорошего инструктора. Летать по самоучителю не научишься — самолет не балалайка.

Иванов выполнил переворот через крыло и лихо полез на петлю. Но, поставив самолет свечкой, ослабил ручку управления, замешкался.

— Скорость, скорость! — говорю.

Нет, не слышит. Увлекся. Не дотянул. Самолет обомлел. Зависли. Действительно, «мертвая петля». Бывает.

А бочки вообще разлепил-размазал. Кадушки настоящие. Не знаю, может, мне показалось, что в первом полете с Малинкиным я пилотировал хорошо, но я решил сейчас поступить так, как тогда поступил он. «Оживить «мертвую петлю», показать, как надо закручивать бочки…»

— А ну, дайте мне управление! — сказал я летчику.

Поставив «самолетик» авиагоризонта на определенную отметку, я плавно перевел машину на кабрирование. И тут же перевернул истребитель навзничь.

— Вот так его надо! А теперь держись, сейчас будем спину переламывать!

Движением ручки управления начертил в небе точную окружность. Такую, хоть циркулем меряй. Сам удивился. Глянул в зеркало. Иванов аж язык высунул от удовольствия.

— Вот как надо. Ясно?

— Ясно! — ответил лейтенант.

— Повторите. Только с чувством, с толком, с расстановкой.

Летчик опять выполнил переворот. Получилось лучше.

— Отлично! — похвалил я авансом. — Время наше истекло. Пойдемте на аэродром.

Лицо Иванова от досады перекосилось: уходить ему не хотелось. «Чудесный будет летчик!» — отдалось у меня в сознании.

Заруливая на заправочную линию, я глянул на часы. Остановились! Да, часы не человек — больших перегрузок не выдерживают. А летчики от перегрузок в восторге, даже самые красивые, хотя перегрузка подчас делает их лицо похожим на Квазимодо.

— Разрешите получить замечания? — обратился ко мне Иванов. Лицо у него распарилось, из-под новенького кожаного шлемофона торчат спутанные, намокшие волосы.

— Летаете вы хорошо, — спокойно произнес я и стал подробно рассказывать об ошибках. Их, конечно, было много. Но я не обо всех напомнил. Больше хвалил, выдавал авансом, чтобы не напугать сразу. Про посадку я ему даже не намекнул. Малинкин мне тогда в основном и сделал замечание, что я с углом в землю лез. Иванов тоже садился — «не дай бог». Но я промолчал. Нельзя же повторяться. Повторяться скучно. Из методики обучения у Малинкина беру главное — объясняю горячо, заинтересованно. Остальное — свое.

Лейтенант слушал внимательно. Даже старался что-то записать себе в блокнот. Это у него курсантская привычка осталась. Пройдет. У меня вначале тоже так было, это в то время, когда, прежде чем сделать разворот, думаешь, в какую сторону надо рули поставить, а потом уже начинаешь думать только о том, как бы лучше задание выполнить. Раза два на перехват цели поднимется и про блокнот забудет.