Предания вершин седых (СИ) - Инош Алана. Страница 38

— Батюшка, я всем сердцем считаю их врагами, — твёрдо сказала Олянка, поймав и этот взор, робкий и вопросительный, а за ним — и саму мысль. — Ежели они и станут говорить, что Марушины псы и навии — братские народы, то не верь им. У нас на Кукушкиных болотах их никто не поддержал и поддерживать не станет.

А про себя, уже беззвучно, она добавила: «Уж если сама Бабушка, их соотечественница, им от ворот поворот дала, то что о нас говорить?»

Родные присматривались к ней не то чтобы со страхом, но настороженно: она ли? Или обращение в Марушиного пса не оставило в ней и крупицы прежней Олянки? Они не решались приблизиться, боялись обнять, но в глубине глаз теплилась надежда. Олянка не настаивала на объятиях, видя, что им непривычно и боязно. Но хотя бы не отворачивались, не гнали, не травили собаками — и на том спасибо.

Еды в доме было мало: навии опустошили кладовку. Только сухари остались, сушёные грибы, морковка да немного старого, поеденного жучками пшена.

— Грибы они не взяли, от наших грибов у них несварение, — усмехнулся Любимко.

Младшая сестрёнка Достава хворала. Слыша надсадный детский кашель, Олянка хмурилась, дёргались струнки в душе: помочь, вылечить!..

— Как занемогла она у нас в начале осени, так всё никак не может выздороветь, — вздохнула матушка.

— Жаль, то снадобье кончилось давно, — глухо промолвил Любимко. — А как было бы кстати... Оно ведь меня исцелило.

Он сидел за столом, вцепившись себе в волосы руками, убитый новостью о смерти матушки Вестины. Видно, сокрушался, что не было его там... Но что он мог сделать? Наверняка погиб бы, защищая матушку, а потом навии всё равно бы и до неё добрались.

— Благодарю, что сестриц спасла, — проговорил он, поднимая бледное, посуровевшее лицо.

— Не я одна спасала, — улыбнулась Олянка, кивая в сторону своей спутницы-оборотня: — Это Куница, тоже с Кукушкиных болот. Большой знаток задниц! (При этих словах Куница хмыкнула, Любимко глянул на неё удивлённо, не зная, улыбаться ему или нет). А насчёт снадобья... Я попробую его сварить. Бабушка дала мне кое-что с собой.

Вот и пригодились травы целебные. Бросив щепоть в кипящую воду, Олянка впитывала тепло домашнего очага, от которого она уже почти отвыкла. Каждая трещинка здесь ей была знакома, каждая половица — родная. Каждый горшок, каждая ложка. Ничего дома не изменилось.

Когда отвар остыл, она вынула кинжал из самодельных кожаных ножен — тот самый, что они с Куницей в подземелье нашли — и надрезала себе руку. Струйка крови из уголка рта матушки Вестины... «Дочек спаси». Значит, видела она в глазах Олянки, что не как враг она пришла, а как друг. Челюсти стискивались, ненависть к иномирным захватчикам горела под сердцем. Она размешала ложкой отвар, поднесла к лицу, вдохнула терпкий травяной дух.

— Кровь оборотня — сильное целительное средство. — Олянка налила отвар в чарку, поставила на стол. — Она была и в том снадобье, которое вылечило Любимко.

Он смотрел на неё с блеском нежной, влажной боли. Не забылось, не угасло в его груди чувство, но что, кроме сестринской любви и тёплой привязанности, могла дать ему Олянка? Глазами сказав ему: «Не надо», — она поднесла чарку к губам больной сестрёнки. Та стонала и бредила, никого не узнавая. Приподняв её голову, Олянка бережно влила ей в рот отвар.

— Пусть спит теперь.

Матушка, робко заглядывая ей в глаза, сказала:

— Уж прости, гостья дорогая... Нечем нам тебя попотчевать. Всё навии эти проклятые выгребли. У нас у самих зубы на полке.

— С этим тоже надо что-то делать, — кивнула Олянка. — Одними грибами сыт не будешь.

У неё была мысль, и она сделала знак Кунице. Та встала, безоговорочно готовая к новым опасным передрягам.

— Когда они припасы забирали у народа, куда они всё свозили? — спросила Олянка.

— Так вестимо куда, — ответил отец. — В амбары градоначальника. Только зря ты это, дочка... Назад они ничего не отдают.

— Это мы ещё посмотрим, — процедила Олянка.

— Ты что задумала? — шепнула Куница, когда они вышли за порог дома.

Олянка холодно прищурилась.

— Увидишь.

Хоромы градоначальника тоже были заняты навиями, склад со съестным сторожил целый отряд воинов. Когда Олянка предъявила грамоту, у главного распорядителя припасов выпучились глаза, но ослушаться он не решался: грамоту венчала какая-то уж очень важная, радужно переливающаяся печать.

— Вернуть всё?! — изумлённо вскричал он. — Но позволь, госпожа... А как же мы? Как же быть нам?

— А вы сами пищу себе добывайте, — скрежетнула зубами Олянка.

— Погоди, госпожа, этого быть не может... Это какая-то ошибка! — засуетился распорядитель. — Я должен связаться с вышестоящим начальством и убедиться, что такой приказ действительно исходит от них!

Он изъяснялся правильнее остальных, почти не коверкая язык. Длинноносый и долговязый, он чем-то напоминал аиста. Не вояка, а снабженец-писарь, чиновник, хоть и в военном облачении. Тоже из «книжных червей», к каковым когда-то Ярополк относил своего сына. Олянка предложила ему говорить на родном языке, понимание которого, несомненно, прибавляло ей важности в глазах навиев. А заодно ей хотелось проверить, как работает паучок.

— Пока ты будешь связываться, пройдёт время, а я не собираюсь ждать! — напустив на себя властный вид, нетерпеливо повысила Олянка голос. — Ты что, не узнаёшь печать?

— Погодите, постойте, уважаемые госпожи, — обращаясь к Олянке и Кунице, забормотал распорядитель. — Дайте мне ещё раз взглянуть.

Грамота снова развернулась перед его птичьим клювом, но в руки ему её Олянка не отдавала.

— Да, всё верно, — перечитав, уныло подтвердил он. — Но, быть может, вы смилостивитесь и позволите оставить хотя бы четверть для наших нужд? В противном случае нам придётся просить помощи у других частей войска.

А это значило, что им подвезут припасы, награбленные у других людей. И кому-то в другом месте будет хуже.

— Хорошо, — сказала Олянка. — Четверть можете оставить себе, но три четверти извольте вернуть людям!

Шальная мысль озарила её: а не могли ли костяшки подделать приказ о том, чтобы навии покинули город совсем?! Она украдкой вынула молвицу из мешочка, но ничего не произошло. Сердце разочарованно упало. Значит, костяшки не всемогущие, хотя и очень полезные и чудотворные.

— Раскатала губу, — усмехнулась Куница на обратном пути, когда Олянка поделилась с ней своим открытием. — Думала, что войну прекратишь? Раз — и всё? Ага, держи карман шире. Видать, даже Бабушка не всё может. Радуйся, что хоть это дельце выгорело!

Весь остаток дня горожане с удивлением принимали у себя телеги с их же собственными запасами. Да, вернули не всё, но теперь людям хотя бы не грозил голод, а вот навиям предстояло подтянуть пояса на урезанном пайке.

— Ох, это что ж, хлебушек? — со слезами радости причитала матушка, когда и к ним во двор заехала телега, гружённая съестным. — Ох, да тут и масло, и пшено, и соль! И даже мёд вернули! Олянушка, да как же тебе это удалось?!

Ужин по меркам военного времени вышел добротный, но всё ж припасы следовало беречь — не набивать живот до отказа, есть вполсыта, растягивать. Олянка с Куницей, не желая обременять семью, перекусили своим сушёным мясом, чуть размоченным в кипятке, и орехами. Матушка принялась их потчевать, но Олянка твёрдо отказалась.

— Не беспокойся, мы сами себя прокормить можем, родная. Ещё и вам пособим.

К полуночи хворая сестрёнка пришла в себя и попросила есть. Матушка тихо роняла слёзы радости, кормя её с ложки жиденькой пшённой кашей с сушёными ягодами.

— Коли есть хочет — значит, поправляется...

Утром Доставе дали ещё снадобья. Горькое оно было, с кровяным привкусом, да зато недуг прогоняло. Испугалась хворь силы его лесной и побежала прочь. К полудню девочка сама с печной лежанки слезла и прижалась к Олянке.

— Я не боюсь тебя, сестрица, хоть ты и оборотень. Любимко о тебе хорошие слова говорил... А он столько всего знает, такой умный да учёный! Значит, так оно и есть.