American’eц (Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого) - Миропольский Дмитрий. Страница 11

…и это главное: молодой горячий государь не станет ждать, пока починят шар — даже если окажется Гарнерен таким настырным. Отменит Александр Павлович высочайшее разрешение на полёт и велит деньги за билеты вернуть. А там уже близкое окружение подскажет, что наплёл ему князь Львов с три короба про героического воздухоплавателя да про путешествия по небу. Враки всё это, и с французами дело иметь ни к чему: далеко пока человеку до птицы, аппараты летательные несовершенны… Права была государева бабушка Екатерина, когда называла аэроманию бесплодной и ненужной!

А князь Львов, помимо хорошей оплеухи с крушением очередной его выдумки, получит ещё хороший урок. Нечего якшаться с французами и против англичан выступать! Он же при каждом удобном случае ввернуть норовит: мол, Британия — исконный враг России, даже не с петровских времён, а со времён царя Иоанна Грозного ещё! Вот Франция, говорит князь, другое дело: сколько с французами нас ни стравливали, а всё одно — союзники они нам. Родственные души…

Выжил старик из ума, одно слово. Лезет поперёк дороги, мешает политике — и по карману крепко бьёт тем, у кого с британцами свои дела. Николаю Петровичу, например, бьёт по карману. А Николай Петрович этого очень не любит.

— Я же не абы кого, я Кривого послал, — оправдывался Огонь-Догановский, — и он с собою лучших взял. По ним верёвка давно плакала, никакого чёрта не боялись! И место выбрали — лучше не придумаешь. Ну всё как по маслу! Надо же было американцу откуда-то вылезти…

Резанов отшвырнул полотенце и рявкнул:

— Что ты заладил! Американец, американец… Это Кривой тебе сказал, что на них напал американец? А он откуда знает?

— Тот сам так назвался.

— По-русски?!

— По-русски, Николай Петрович. Откуда Кривому по-английски понимать? С виду, сказал, дворянин — при шпаге. И по-нашему говорит чисто.

Значит, американец… Николай Петрович задумался. Об Америке и американцах ему, кажется, было известно всё. Тогда какой такой американец гарцует на подъезде к российской столице, суёт свой нос куда не надо и тычет шпагой обер-прокурорских разбойничков?!

Что ж это за американец, о котором ничего не знает сам Резанов?!

Глава III

Победа была полной.

Гарнерен, облокотившись на Семёна, поковылял в экипаж — приводить в чувство супругу. Князь и его спаситель озирали поле боя.

Два заколотых разбойника уже не дышали. Бородатый детина распластался возле телеги: получив сокрушительный удар оглоблей, он приложился напоследок виском к ступице колеса и теперь слабо подрагивал в агонии.

— Собаке собачья смерть, — безразлично сказал молодой человек и склонился над главарём.

Бандит в синем армяке неподвижно лежал ничком. Волосы на затылке слиплись от крови: князь от души огрел его камнем. Но лишь только молодец перевернул мужика навзничь — тот вдруг вцепился ему в лацканы сюртука, повалил на землю, а сам вскочил и бросился бежать в придорожный лес.

За ним никто не погнался. Молодой человек сел, с переливами длинно свистнул в четыре пальца и закричал, как на псовой охоте:

— Ату его!

Расхохотался, встал и засвистел снова.

Люди в сражении и особенно после боя ведут себя по-разному. Этот юноша показал себя храбрецом; крови не боялся, держался прекрасно — и всё больше нравился генералу.

— Я князь Сергей Лаврентьевич Львов, — сказал старик, — позвольте узнать и ваше имя. Вы в самом деле американец?

— Гардемарин граф Толстой Фёдор Иванович, — лихо отрапортовал молодец и щёлкнул каблуками. — К вашим услугам!

Подкрепляя окрики ударами шпагой плашмя, граф согнал ленивых возниц с насиженных мест и заставил сложить трупы разбойников на обочине. Одного возницу оставили стеречь их до приезда полиции, другой на телеге потащился вслед за экипажем в город.

Толстой привязал своего вороного к запяткам княжеской колымаги, под присмотр Семёна, а сам забрался на козлы. Кучер был крепко напуган соседом: мало того, что молодец расправился с несколькими разбойниками, так ещё всю дорогу то лупил его эфесом шпаги по спине, чтобы ехал быстрее, то недобро скалился и грозил обрезать уши. Сергей Лаврентьевич с улыбкой подумал, что граф Фёдор Толстой похож на графа Алексея Орлова в молодости — красавца, богатыря, забияку и весельчака. Разве только в размерах уступал Толстой легендарному сподвижнику императрицы Екатерины: Орлов был гигантом, Фёдор Иванович же рост имел не выдающийся.

Стараниями графа до Петербурга добрались в два счёта, почти наверстав время, потраченное в схватке. Князь настоял, чтобы поехали к нему: один из давних друзей отвёл Сергею Лаврентьевичу флигель в столичном особняке. Вызван был врач — осмотреть повреждённую руку князя; после гостям подали сытный обед.

— Мне жаль вашего платья, — сказал князь.

— Увы, загублено бесповоротно, — согласился Фёдор Иванович. — Ничего, карты меня любят. Нынче же буду играть и как-нибудь на новый сюртук напонтирую. А скоро пора форму офицерскую заказывать. Надену — и уж снимать не стану.

Действительно, Толстому днями предстоял выпуск из Морского кадетского корпуса. Он ещё не знал, как сложится его судьба, но и не утруждал себя предположениями. Известное дело: был гардемарином — произведут в мичманы, и пошла служба!

— Мечтаете о ратных подвигах? — поинтересовался старый генерал. — Впрочем, что за глупости я спрашиваю… Конечно, мечтаете! Да и кто не мечтал в вашем возрасте? Небось, сочинением де Сандра зачитываетесь?

О, да! Куртиль де Сандра был с детства любимым автором графа: настольная книга Фёдора Ивановича носила длинное интригующее название «Воспоминания господина д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетёров, содержащие множество частных и секретных вещей, которые произошли в правление Людовика Великого».

Гувернёр диву давался, как быстро Фёдор схватывает французский язык. А мальчик просто читал и перечитывал рассказы о приключениях неистового гасконца. Сидя в костромской деревне, в родительском имении, он уносился мечтами в прекрасную Францию и сто раз повторял подвиги д’Артаньяна: героически сражался под Аррасом, выполнял тайные поручения могущественного кардинала Мазарини, участвовал в заговорах, арестовывал суперинтенданта Фуке…

— Я видел вас в бою и, признаться, восхищён, — говорил князь Львов, потягивая подогретый портвейн. — Поверьте, старый суворовский генерал что-то в этом смыслит. Хотелось бы помочь вам, граф, как можно скорее занять в обществе и на службе достойное место.

— Благодарю, князь, — отвечал Толстой и снова чувствовал себя д’Артаньяном. — По моему разумению, нет лучших покровителей, чем пистолет и сабля. Таких стрелков, как я — ещё поискать! Вот недавно был случай…

Сергей Лаврентьевич улыбался, слушая хвастливый рассказ подвыпившего графа. Ему продолжал нравиться этот двадцатилетний здоровяк, выросший в сельской глуши где-то под Кологривом и лишь немного отесавшийся в столице.

— У меня заведено строго, — продолжал захмелевший Фёдор Иванович, — если что понадобилось — подай всё или ничего! Силой возьму, саблей вырублю!

— И что же, — спросил князь, — вы уже всю жизнь свою решили?

— Конечно! — не задумываясь, ответил граф. — Чего проще? Судьба — индейка, жизнь — копейка. В ней главное — честь, а всё остальное — пыль и мишура. Разве не так?

Ах, молодость, молодость! За долгие годы генерал насмотрелся на мальчишек из хороших фамилий, которые с улыбкой шли под пули, не кланялись вражеским ядрам, с одною саблей в руке готовы были вызвать на битву хоть самого чёрта, хоть целый мир… Сколько провинциальных русских дворян с такими же пушистыми юношескими бакенбардами полегло на полях европейских сражений — попробуй сосчитай! Падали замертво — и смотрели в небо стекленеющими глазами, которые и на земле-то немного успели повидать…

— Так всё же почему вы назвались американцем? — вспомнил Сергей Лаврентьевич.

— Долго рассказывать, — чуть помолчав, ответил Толстой.