Летняя практика - Демина Карина. Страница 72
Михаил Егорович вздохнул.
И парень решился:
— А вы… как вы…
— Как-нибудь. Я ж маг… глаза отведу, а там… ты, главное, найди… передай… любой ценой пусть остановят. Нельзя…
Он замолчал, вспоминая молодость и погром, которому свидетелем быть выпало. И пусть тогда громили иноземную слободу, Михаил Егорович уже и не помнил, с чего началось все. Кто крикнул, что иноземцы царя извести желают?
Или царевича?
Или еще что… черный мор, белая хмарь… неурожай тем годом был сильный. Голодно. А еще азары вновь баловать стали… главное, что озверелый, ошалелый люд кинулся изводить тех, кого в горестях своих виновным полагал. Запылала слобода с четырех концов.
Кого каменьями били.
Кого цепами.
Косы, вилы… горшки с черной земляной кровью, от которой саксоны горели ярко. Он тогда сам вызвался с наставником порядки наводить. А тот отказывать не стал, бросил коротко, мол, поглядишь, на что люди добрые способны, когда им гнев и страх глаза застят.
Поглядел.
На всю жизнь нагляделся.
Те погромы на слободе иноземной не иссякли, но одуревшие от крови, ошалевшие со вседозволенности люди прошли до самого Белого города, громя и сметая все на своем пути. И уж там сами повисли на пиках стрелецких.
Бунт тот кровью захлебнулся.
И не только на улицах. Долго шло дознание. И не одну седмицу попадали в допросные люди, вроде бы и случайные, да на каленом железе быстро каявшиеся в том, что…
Одни кричали…
Другие за собой вели…
Третьи…
Михаил Егорович похлопал болезного по щекам. И когда тот открыл глаза, сказал:
— Шел бы ты, добрый человек, домой… да только не особо бегай, сердце тебе подлатали, но надолго этого не хватит.
Он хлопал глазами.
Кривился.
— А то скоро, чую, придут сюда.
Если нынешний бунт сродни тому будет, то… вышел срок у Михайлы Егоровича.
Человек поднялся. Он ушел, пусть медленно, с трудом переставляя отяжелевшие ноги, держась за оградку, но все же ушел. Да и Михаилу Егоровичу следовало бы убраться. Он ведь не столь слаб, и можно…
Нельзя.
Божиня справедлива. По-своему. И вот он, черед Михаила платить за грехи свои.
Он почувствовал на себе внимательный взгляд. Обернулся. Поднял руку, подзывая того, кто скромно держался в тени.
— Ваших рук дело, герр Ульрих? — спросил громко, хотя улица была до отвращения пустынна. — Конечно, чьих же еще… а норманны?
— Союзники. — Саксонский посланник был облачен в простой черный кафтан, который, впрочем, сидел на нем кривовато. А может, просто держался саксонец так. Непривычна была ему эта одежа. — Временные.
— Оно и понятно… вы ж как кошка с собакой…
— Ваши идиомы на редкость точны. — Ульрих поклонился.
Вежливый, паскуда. Убивать будет, а все одно вежливый. Культура…
— Азар, значит, не боитесь?
Посланник вздохнул и произнес:
— Я много вас уважаю, Михаил Егорович. И я был против подобных… методов. Я полагал, что наше вмешательство не столько усугубит ситуацию, сколько предоставит объединяющий фактор. А это всегда шанс добиться не той цели, которая была поставлена.
Михаил Егорович фыркнул. Вот не любил он Ульриха за эту привычку к словоблудию. Объединяющий фактор… как же… сказал бы прямо, дознайся люди, кто взаправду виноват в смуте нынешней, и вновь запылает иноземная слобода.
— Вы бы и сами управились, но мой повелитель слушает иных советников. А мне лишь остается следить за тем, чтобы воля его исполнена была в точности… азары… азары далеко…
— Это теперь далеко…
Позабыли, стало быть, как летит азарская конница, как разбушевавшимся морем пожирает земли милю за милей, оставляя после себя огонь и разорение.
— Но если вас это беспокоит, что, несомненно, приятно, — Ульрих приложил обе ладони к груди, — у моего повелителя и для азар есть подарок.
В этом Михаил Егорович не сомневался.
— Боитесь?
Ульрих присел и положил руку на плечо. Сдавил легонько. И ударил. Удара самого Михаил Егорович и не заметил. Он был легок, не удар — касание, только в боку закололо.
— Больно не будет, — сказал Ульрих. — Это дань моего вам уважения.
— Спасибо.
Больно и вправду не было. Почти. Легкое покалывание сменилось онемением, и, значит, стилет был смазан ядом. Наверняка редким. Наверняка…
Мысли слегка путались.
— Страх естествен. — Ульрих не собирался уходить, что тоже верно. Вдруг да случится чудо и Михаил Егорович затянет раны. А после встанет, соберет под руку свою сотни, если не стрелецкие, то магов, сметет силой и толпы народные, приструнит бояр, воссядет на троне и гнев народный перенаправит. — Страх… вы сильны. И это факт. Как и то, что между нашими странами добрых отношений никогда не было… и то, что даже добрые отношения не являлись помехой, чтобы отрезать кусок чужих земель…
Слабость расползалась.
Одна надежда, мальчишка донесет перстень… а перстень… в безвластии и он власть… и еще камень, который Михаил Егорович держал в кармане, сжимая, подпитывая силой… даст Божиня, и камень этот найдут при теле.
— Земли, — непослушным языком сказал он. — Вам нужны…
— Мой повелитель был крайне недоволен… колонии оскудели… казна опустела. А ваши земли богаты, что людьми, что…
В голове туман.
Сладкий.
Розовый.
И в тумане этом слышится смех далекий, только не понять, кто смеется… братец старший? Чтоб ему… он виноват… зачем выжил? Должен был уйти, а нет, спасли… спасла Марьяна на свою голову, за что и поплатилась… иное милосердие чревато бывает.
Дышать тяжело.
— Вы… ей…
— Отчего б и не помочь женщине… она предъявила интересные бумаги… и мой повелитель подумал, что если окажет он услугу истинному наследнику…
Туман клубится, глаза застит. Вот и расплылось, расползлось лицо Ульриха. Не лицо — блин белый, в котором глаза кусками сажи… не глядись, утянет. Он и не глядится.
Михаил.
Мишенька… мама так называла… нельзя уходить, он еще не все понял… или все? Что уж теперь… поддержать претензии якобы законного наследника… или законного? Главное, смута… раскол… и в расколе этом, в мути кровавой свой кусок отрезать. А после, кто бы ни победил, ему царство придется собирать по кускам, по клочкам, на живую нить шить…
На саксонцев обиды нет. У них свой интерес. Как и у норманнов, которые тоже помогли, где золотом, где волшбой, а где… свои виноваты… грызлись, делили коврик у ног царевых, не заметивши, как зреет недовольство народное, того и гляди выплеснется.
Дышать надобно.
— Мне жаль. — Ульрих поднялся. — Вы хороший человек. И верю, что стали бы мудрым правителем, но… моему господину мудрые не нужны…
Он помог Михаилу Егоровичу улечься.
И стянул сапоги.
— Не волнуйтесь… у меня нет задачи полностью стереть ваше царство… все-таки буфер между степями и нашими землями необходим… но… — голос с трудом пробивался сквозь розовую пышную вату. — И трон займет достойный… по праву… у вас интересные легенды… большой простор оставляют…
Он снимал кольца, кроме одного, махонького, невзрачного, еще матушкой даренного на оберег.
Лучше бы свободу подарила.
Но что она могла, робкая тихая царица, которая из светелки-то своей не смела лика казать без отцова дозволения? Только и умела, что молитвы читать и Божине кланяться… медь народу сыпать щедрою рукой. Улыбаться робко. Говорить тихо. Слезы лить по всем детям своим…
Обережное колечко крепко в плоть вросло.
Оставит.
Ему кольца без надобности, выкинет небось в ближайшую канаву, где и подберет их человек невезучий, которого после и возьмут, обвинивши в смерти царевича… да… царевича…
Сквозь туман выступила матушка. И лик ее был печален.
— Здравствуй, мама. — Михаил Егорович, точней, Мишенька, которым он был для матушки, взгляд отвел. Стыдно ему было. Она ведь знает, обо всем знает… но разве виноват он? Разве хотел власти? Никогда-то… только свободы… а они связали клятвой и поводок дали в руки тому, кто…
— Прости его. — Матушкина рука легла на чело, и холод, от нее исходивший, проник в тело.