Летняя практика - Демина Карина. Страница 70
Елисей тоже показал зубы.
И позволил силе, той силе, которую уважают и живые, и мертвые звери, проявиться. Урлаки еще не разумны, но уже почти. И ныне отступают, позволяя стае пройти. Красные глаза их смотрят на женщину.
Из приоткрытых пастей слюна течет.
И будь женщина одна, стая повеселилась бы. Нет, они бы не напали сразу, устроили бы охоту, подарив жертве ложную надежду на спасение. Они бы гнали ее, то отставая, то настигая, поторапливая воем. Иногда подбираясь настолько близко, чтобы пустить кровь. А когда она, обессиленная, упала бы, разорвали б.
Водяная нежить собралась вокруг массивного ожгеня, больше всего похожего на огромного, с полдома, рака. Массивное тело его, закованное в броню, блестело на солнышке. Тонкие ноги глубоко увязали в земле, а огромный хвост с каждым ударом оставлял глубокую ямину в грязи. Кикиморы суетились, подволакивая ожгеню крапиву, до которой тот был весьма охоч, или вот крупных плавунцов, которых совали в самую пасть, на редкость махонькую для этакой громадины. Топленники норовили забиться под мягкое брюхо, где было тепло и спокойно, и лишь печальная русалка, сохранившая человеческое обличье, держалась в стороне.
В деревне нежити было…
…было.
Крысообразные твари.
И мелкие игруши, что ринулись к стае, норовя вцепиться острыми зубками в лапы. Этим хватило протяжного рыка, чтобы отпрянули. Но Елисей не сомневался: это ненадолго. Стоит пустить кровь, и игруши обезумеют. Им все едино, что волк, что человек… нет, не едино. Запах человека манил.
А ведь девчонку располосовали плетью.
И пусть раны затянулись благодаря Елисеевой силе, но все одно, того и гляди лопнет сухая кожица, пустит свежую каплю… одной достаточно, чтобы…
Значит, надо было дойти раньше.
Он остановился, но ровно затем, чтобы, потянув носом затхлый воздух, уловить след. И человеческая часть хмыкнула: стало быть, сменили пристанище. Елисей надеялся, что новое хоть сколько бы надежно.
Она встала перед самыми воротами.
Седая.
Страшная.
С клюкой.
— Волчок, волчок, куси за бочок, — сказала Марьяна Ивановна, вывалив лиловый язык. И зашлась дурным смехом. — Аль не могешь?
Елисей заворчал.
— Что, девку нашел? А она, шальная, не спужалась? От и ладно… шли бы вы, ребятушки, пока можете… а нет, вы ж не можете! Я не пущу!
И клюкой своей по земле ударила.
С того удара содрогнулась земля. С воем разлетелись игруши, спеша забраться в норы, и урлаки, на что безголовые твари, попадали на брюхо, заскулили, вспоминая былую собачью жизнь.
Волна подняла сор и щепу, закружила и швырнула в морду.
Ужалила сотней игл.
И Елисей взвыл бы, если б не был готов к удару.
Он присел, и девчонка — вот умница — скатилась со спины кубарем, прижалась к могучему телу старого вожака, который этакую вольность простил. Только лизнул, успокаивая глупую: стая своих не бросит. И серые сгрудились, заслоняя человека от тех, кто рад был бы испробовать человеческой крови.
— Ишь ты, волчок… драться вздумал? Куда тебе драться… некуда!
Она крутанулась.
И, зачерпнув гость песка, подула. Слетели песчинки с ладони, оборачиваясь роем осиным. И гудят. И пугают… и разлетаются пеплом, едва приблизившись к Елисею, только вспыхивает ярко Емелькин оберег.
— Ишь ты… — Марьяна Ивановна ничуть не смутилась. — Думаешь, поможет? Не поможет!
И клюку подняла.
Засвистела посвистом, от которого уши заложило. И на голос ее потянулись мавки, поползли кикиморы, хныча и поскуливая, — не по нраву им была зовущая, только и противиться силе ее не смели. Ожгень и тот очнулся от полусна, завозился, с немалым трудом лапы переставляя.
Натравит.
И… биться со всеми?
На это Елисея не хватит.
— Что, волчок? Страшно, когда кто-то за бочок хватает?
Он взрыкнул и подставил бок, позволяя девчонке забраться, благо волчица подсказала той, что делать. Елисей же закрыл глаза.
Ведьма?
Мертвая?
Пускай… у ведьм своя сила, а у ведьмаков — другая, и не зря его дед учил… и пусть не всю науку успел Елисей постичь, да только и того, что есть, хватит… он потянулся к силе, которую чуял.
Не смерти.
Не боли.
Но иной, древней, пронизавшей весь мир чудесною паутиной. Эта сила питала жизнью и воду, и землю, она таилась в каждой твари, будь та тварь жива. Она прорастала к солнцу могучими деревами и тонкой травой, она взывала к голосу луны белыми звоночками первоцветов… она была.
И проходила сквозь тело Елисеево, выплескиваясь окрест.
Первыми увязли урлаки.
Загудели.
Заворчали. Да и пали, превращаясь в груду мертвых костей. За ними и игруши осыпались пеплом, расползлись слизью кикиморы…
— Силен, волчок, только… меня не возьмешь этим! — Марьяна Ивановна отряхнулась от чуждой силы и направила посох на Елисея. — Погоди… ты куда пошел?
Куда надобно.
Он, может, многое способен сотворить, да только не совсем обезумел, чтоб с умертвиями в силе тягаться. Елисей сорвался с места. До ворот недалече. Главное, чтоб ворота отворили, а не… о том, что будет, если его не признают, он старался не думать.
Волчий бег легок.
И земля-матушка сама ногу держит, и стая едва поспевает. А девчонка на спине лицом в шерсть зарылась и только всхлипывает слабо…
Грозно клацают клешни ожгеня, полуслепого, одуревшего от боли. И кикиморы, которым уцелеть выпало, суетятся, ластятся, успокаивая…
Кто-то воет.
Кто-то верещит.
А ворота заперты…
— Куда ж ты бежишь, волчок?!
Марьяна Ивановна хохочет и клюкой своей воздух мутит, закручивая ярым вихрем тьмы.
— Куда ж ты…
Елисей летел к воротам, понимая, что ступить за ограду не выйдет, что… если не его, то хотя бы девчонку… она и так едва не померла, обидно будет, если… и ворота дрогнули, разошлись створки, пропуская стаю.
— Лис! — Емелька, державший их, улыбнулся светло и радостно. — Я знал, что ты вернешься!
ГЛАВА 30
Юродивая
— И не стало царя! — Юродивый забрался на бочку и, вооружившись костью, потрясал ею, не то небесам грозя, не то толпе, которая собралась на площади.
Люди слушали.
Черное солнце висело над головами.
— А почему? Прогневил царь-батюшка Божиню! Грешен был! Девок портил! Ел скоромное! И портки носил красные!
— Да что вы его слушаете. — Старенький приказчик головой покачал. — Юродивый же, сам не ведает, чего несет.
Он бы из толпы выбрался, но стояли люди плотно.
И черное солнце…
…было ведь. Встало, солнце истинное заслонивши. И знать, вправду прогневилась Божиня на детей своих? А ну как солнце это навсегда?
Он гнал от себя эту трусоватую мысль, а заодно и воспоминания о своих грехах, которые прежде мнились не такими уж великими. Подумаешь, подворовывал. Так ведь не от хорошей жизни. Скуп хозяин, а дочери растут, приданое им надобно, наряды. С хозяйской женой крутил? Она первая начала, все ей мало, ненасытной… ругался… кто не ругается?
Зависть?
Завидовал. Слаба натура человеческая…
Охнула рядом женщина в наряде богатом, купеческом, осенила себя крестом Божининым. С лица кругла и бледна, знать, и она за собой грехов немало упомнила.
— Бояре способствовали! Царя развратили! Народ замутили! Мир загубили! — Тоненький голос юродивого летел над площадью. И вот диво, сам-то блаженный был худ и болезн, а голос имел громкий. Этот голос каждому человеку слышен был. — Кайтесь, люди! Кайтесь и спасены будете!
— Хватит! — Мужик, видать, из мастеровых — крепкий и жилистый, — к бочке подошел и юродивого за шкварник схватил.
Попытался.
Вывернулся тот и заплясал.
— Сила силу ломит! Сила силу гнет! Так сказано! — И, хворостинку подхватив, легонько по руке ударил, да только от того удара рука мастерового вспыхнула белым пламенем. С воем покатился он по помосту. — Не забижай Божинина человека!
Юродивый погрозил кулачком людям, которые притихли.