Летняя практика - Демина Карина. Страница 75

Какой сон?

Но разве ж с наставником нашим поспоришь? Вышел. Глянул хмуро, отчего мне сразу совестно стало и за разговору подслушанную, и просто так — мигом припомнились и малые грехи, и великие прегрешения, и сразу в душе желание возникло покаяться немедля. Еле я с этим желанием управилась.

Наставник же, нас взглядом хмурым обведя, молвил:

— Спать идите.

— А эти как? — Еська пальчиком на оградку указал, за которой копошились твари всяко-разные.

— А эти от тебя, мил-друг, никуда не денутся, уж поверь мне. — Архип Полуэктович погрозил пальцем особливо наглой криксе, которой вздумалось на ограду вспереться. Та и скатилась, куцые крыльцы поджимая, скуголя жалостиво.

— А…

— И эти никуда не денутся. — Теперь он на волков покосился, которые, правда, вели себя тихенько, будто бы и не волки вовсе. Полегли вдоль ограды. — Вона, зверь, а мозгов побольше, чем у людей некоторых будет. Понимают, что если время есть, отдыхать надобно, потому как завтра этого времени и не будет, и вообще…

Рукой махнул и повторил:

— Идите вы спать, время позднее, а разбудят нас рано… дежурить по очереди станете. Елисей первый… и скажи своей подружке, что не надо притворяться умирающей, я прекрасно вижу, что она поживей меня будет… нет, что за привычка подбирать всякую гадость и в дом тащить? Мало вас драли, мало… а ты, выпускничок, глазами не зыркай, тебе тоже сон надобен, иначе будешь ты к утру не победителем чудовищ, а в лучшем случае помехой.

Арей меня за руку потянул.

И в доме на лавку плащ свой кинул, да только Хозяин этот плащ скоренько смел.

— Куды на голую стелешь? — насупил бровки косматые. — Надобно тулупчика сперва, чтоб мягчей было, перинки.

И во диво, появились из ниоткуда и тулупчик, и перинка, и поверху уже плащ Ареев сам собой лег. А там и одеяльце пуховое.

— Ложися, хозяюшка, отдохни… не дело это, цельный день на ногах… а эти, ни ума, ни понимания… ранятся, в беспокойствие вводют… — Хозяин к косе было потянулся, но я не дала расплетать. Сон сном, да только спим мы ныне, как сие говорится, в особенных обстоятельствах, и, значится, побудить могут посеред ночи, и некогда будет с косами возюкаться…

И раздеваться.

Да и как разденешься, когда в хате людно-то? Архип Полуэктович всех, окромя, может, волков и Елисея, в хату загнал. Мол, отдыхать.

— Чаровать станут, — спокойно заметил Илья, в плащ укутываясь по самые глаза. — Мы им мешать будем.

Зевнул широко и лег прям на доски. Ему-то Хозяин тулупчику для мягкости не предложил. То ли не было, то ли пожалел.

С печи зыркала Елисеева девица. В темном углу пряталась Щучка… царевичи-то на полу полегли, будто так оно и надо. Кирей… Кирей сгинул.

И Лойко с ним.

Куда подевались? И отчего наставник будто бы не заметил этой пропажи?

Ох, тяжкие мысли.

Арей устроился рядом, подле лавки. Я ему плащ возвернуть хотела: у меня и без оного есть на чем спать, но он лишь брови нахмурил грозно, я и усовестилась. Не сказать, чтоб вовсе, но так… маленько.

— Спи, — велел Арей, одеяло поправляя. — Завтра будет новый день… и все у нас получится.

А после взял мою руку и поцеловал.

Ох и полыхнула я, мнится, краской по самые уши. Добре, впотьмах сего не видать было. Надеюсь… от легла… лежу и слухаю… никто не шепчется, никто не возится, будто и вовсе никого немашечки… будто… нет, есть. Вона, Егор дыхает сипло, тяжко, что после долгого бегу… а Емельян все ж шепчет чегой-то… прислухалась — молится.

Щучкино сердце стучит быстро-быстро.

А Евстигней похрапывает чутка. Видать, всерьез нос заложило. Надо будет завтра заварить ему ромашки с полужницей, от простуды — найпервейшее дело…

Так я слухала, слухала и не заметила, как придремала. Правда, и сквозь дремоту почуяла, как Арей сел, взял меня за руку да так и держал, будто боялся, что сгину.

Куда мне?

А после стало темно и спокойно. И вот Еськин тычок под ребра — этак и ребра проломить недолго — разбудил. Я глаза открыла. И Еськину руку со рта убрала. Не буду я шуметь, разумею…

Ой, мамочки родные, что ж деется!

Спять все!

Арей от лег, лбом премудрым в лавку упершись.

Егор руки раскидал, постанывает. Емельян калачиком скрутился, вздыхает только, то ли об нас, то ли лежать жестко, все боки обмулил. Девица Елисеева с печи руку свесила, которая впотьмах белеется зловеще, с чего сама оная девица вовсе неживой кажется.

— Что…

— Сонное заклинание, — Еська ответил одними губами. — Или не заклинание, да… если разбудить, проснутся, но нам того не надобно.

— Ага. — Щучка выступила из темноты и сощурилась, рот разинула, зевая широко, да ладонью прикрыла. — Про меня не забудьте.

Еська матюкнулся тихенько, но от души. Думал небось, что и женушку евонную магия усыпила, ан нет, стоит она, только позевывает.

— Не гляди так, я себе амулетик сделала, — и вытянула заячью лапку на шнурке. — Хороший… об него не одно заклятие разбилось, так что… без меня пойдете, кричать стану.

— Дура.

— Какая есть, а вся твоя, дорогой.

— Осмелела…

Я Арея за руку тронула, он и очнулся, нехотя, готовый вновь в сон упасть. И верно, спали б мы в ином месте, спокойном, так просто его б не добудилась. А тут и колдовской сон сторожкий. Арей пытать ничего не стал. Поднялся на ноги, потянулся, разминая затекшие плечи, и, сонное нашее царствие взглядом окинув, пальцем в потолок ткнул.

Стало быть, на чердак пойдем?

А и верно, коль вершить обряду, то в месте спокойном. На улицу нас не пустят, тут и думать нечего. Небось и двери снаружи подперли, чтоб мы, студиозусы неразумные, под ногами не мешались. Но и сами сюды не полезут, дабы заклятье не порушить.

Значится…

Значится, на чердак полезем. Чаровать пока неможно, сие почуют, но я впотьмах вижу неплохо. Еська… тоже привычный. И Щучка вот ступает осторожне, крадется, что кошка по сметану. Арей кивнул и переступил через длинные Ильюшкины ноги. Не царевич — цапля чисто голенастая.

Лестица на чердак вела узкая да скрипучая — страсть. Я на каждым шаге замирала, опасаясь, что отворится дверца махонькая да Архип Полуэктович заглянет.

Спросит, чего это мы удумали?

Какую-раздакую лихую дурь студенческую?

Аль царевичи проснутся.

Но нет, никто не проснулся, никто не помешал. Видно, Божиня решила, что студиозусам иная дурь и не во вред буде.

А вот крышу и вправду подлатать надобно, это ж пока теплынь стоит, то и дому ладно, а вот зарядят осенние дожди, и потечет вода сквозь дыры, в которых ныне звезды нарядные виднеются.

Пахнет пылью.

И травами сухими, перележалыми. Мне еще когда бабка сказывала, что травы, конечно, хранить можно, но не вечно, что на третий-четвертый год утрачивают они силу свою. Нынешние, мыслю, куда как подольше лежали, а поди ж ты, не стали трухой.

Висят со стропил веревки. А на тех веревках крючочки костяные примотаны, а на крючки, стало быть, пуки травы насажены. Тут тебе и лебеда, и полынь горькая, и полынь сизая, которая от сердечной боли хороша, и белокопытень, да и иные травы, простые. Есть кровохлебка махонькая и мухоедка, уж не ведаю, для какой надобности. В углу пыльный сундук виднеется. И меня к энтому сундуку прямо-таки тянет, ой, чую, там сокровищев немало спрятано. Может, даже крикун-корень есть, про которого в «Травогляде» Люцианы Береславовны писано было.

Ничего, после гляну.

В «Травогляде» том же ж писано было, что корень энтот силу не утрачивает со временем, а наоборот, чем дольше лежит, тем ядреней становится. Нынешний, коль он там есть, мню, ядрен так, что дальше и некуда.

Я себя за руку ущипнула.

После.

Все после. И сундук, и корень… и чары, на энтом сундуке накладенные, потому как прежде я за собой такого не замечала, чтоб хотелось в чужие сундуки нос сунуть.

— Ты уверен, что нам это надо? — Вот Еська к чарам равнодушный остался, всперся на сундук и ноги свесил. Арей же головой мотнул, и понимай как знаешь. То ли уверен он, то ли не уверен, главное, что со своего не отступит.