Под заветной печатью... - Радченко Юлия Моисеевна. Страница 24
Остается последнее моральное средство — церковь. Сейчас будет произведен экзамен, чей дух крепче: у тех ли, кто читает «Гавриилиаду», или у тех, кто ее запрещает.
Одного из генерал-адъютантов срочно посылают за митрополитами. Генерал буквально врывается в придворную церковь, где петербургский митрополит Серафим и киевский митрополит Евгений готовятся начать благодарственное молебствие в честь благополучного воцарения нового императора. Серафим уже надел облачение зеленого, узорчатого бархата, Евгений в бархате пунцовом; приготовлены и необходимые для торжества бриллиантовый крест, украшенная бриллиантами митра…
«Поскорее, — кричит генерал, — время не ждет!»
Озадаченных стариков сажают в карету, генерал вскакивает за запятки — и через несколько минут они прибывают на Сенатскую площадь. Митрополиты вышли и оторопели при виде войск, от грохота стрельбы… Настолько оторопели, что вернулись в карету и попытались скрыться, однако царь Николай I был начеку и тут же пресек эту попытку, послав наперерез одного из главных своих приближенных, генерал-адъютанта Васильчикова. Со слезами отчаяния он буквально заклинал митрополитов выполнить приказ царя.
— С чем же я пойду? — растерянно спросил Серафим.
— С богом! — отвечал находчивый генерал.
И два митрополита, сопровождаемые двумя дьяконами, высоко, как белый флаг, поднимают кресты над головою и движутся к мятежникам. Их роскошные облачения, сверкающие драгоценности, казалось бы, должны поразить воображение мятежников…
Но вот важные духовные лица подходят к восставшим и начинают их уговаривать, чтобы покаялись, разошлись…
В ответ раздается: «Это дело не ваше, мы знаем, что делаем…»
Серафим протягивает крест декабристу Каховскому: «Поверь хоть ему!» — и просит не проливать братской крови. Каховский целует крест и твердо отвечает, что восставшие сами страшатся кровопролития, но могут быть к нему вынуждены; поэтому митрополитам предлагается уговорить царя и его слуг, чтобы они не нападали, а мятежники крови не хотят и желают только предъявить свои требования о переменах в России.
Серафим, главное духовное лицо в столице, пытается еще что-то сказать, но (как вспоминал позже один из декабристов) «солдаты не пошатнулись пред митрополитом». В это время на помощь восставшим подошел лейб-гренадерский полк, площадь становилась все шумнее и грознее. И четыре парламентера должны были спешно убраться за ограду строящегося собора; там они наняли городского извозчика и вернулись к тем, кто посылал.
Царь и его окружение забрасывают митрополитов вопросами: «Чем нас утешите? Что там делается?»
Серафим отвечает: «Обругали и прочь отослали».
Разумеется, митрополит и не заикнулся о предложении декабристов, чтобы царь не пролил крови.
Так проявилось бессилие господствующей церкви, так было отвечено, кто сильнее.
Царь не мог уговорить восставших, он смог их только расстрелять…
Каждый пушечный залп был проявлением грубой силы и в то же время полного бессилия власти.
Декабристы разбиты, затем отправлены на виселицу, в Сибирь, на Кавказ, но моральную их победу чувствовал даже царь: всю жизнь их боялся. В этом одна из причин, что именно в дни казни и расправы Николай I решает «простить» Пушкина, находя более выгодным для себя привлечь, приручить столь крупное литературное дарование и хоть отчасти замаскировать свое бесславное воцарение.
Возвращенный, помилованный, поэт находится, однако, под крепким тайным надзором.
Хотя декабристы сосланы, но по всей стране разъезжают агенты власти, выискивая еще не вырванные корни, докапываясь до скрытого даже «под заветною печатью».
Жандармский полковник Иван Бибиков, кажется, первым обратил правительственное внимание на «секретную поэму» Пушкина: он докладывает в 1826 году своему шефу Бенкендорфу о молодых людях, «которые разносят пламя восстания во все состояния и нападают с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии, этой узды, необходимой для всех народов, особенно — для русских (см. „Гавриилиада“, сочинение А. Пушкина)».
Опасное см. — «смотри» — это предложение шефу жандармов ознакомиться с богопротивным сочинением. Однако Пушкин пока что помилован; может быть, там, наверху, уже прочитали поэму и, скорее всего, пока не обратили внимания — дело прошлое…
И все-таки не минуло и двух лет, как раздается взрыв.
В 1828 году дворовый человек штабс-капитана Митькова обратился с жалобой на своего хозяина, что тот читает своим людям богомерзкое произведение, издевающееся над православием: «развращает их в понятиях православной, ими исповедуемой, христианской веры, прочитывая им из книги его рукописи некое развратное сочинение, под заглавием „Гавриилиады“…»
Жалоба вручена митрополиту Серафиму. Тому самому, кто 14 декабря без успеха уговаривал восставших разойтись. Тогда святой отец боялся, ему предлагали идти только «с богом», теперь же иное дело… Теперь он — власть, и с ним не только бог, но и жандармы.
Итак, Серафим пишет статс-секретарю Муравьеву: «Я долгом своим почел прочить сию поэму, но не мог ее всю кончить. Ибо она наполнена ужасного нечестия и богохульства… Поистине, сам сатана диктовал Пушкину поэму сию! И сия-то мерзостнейшая поэма переходит из рук в руки молодых, благородных юношей».
Делу дан ход. Наказание поэту грозит весьма серьезное. Тем более что только что, летом 1827 года, разыгралось дело о его стихах «Андрей Шенье».
Пушкин еще не забыл месяцы, «высиженные глаз на глаз со старой няней, в Михайловском».
Николай I в это время находится в армии (идет война с Турцией), и всеми государственными делами занимается Верховная комиссия, созданная на время отсутствия государя в столице. Туда и вызывают Пушкина. Он должен ответить на следующие вопросы:
1) Им ли написана поэма?
2) В каком году?
3) Есть ли у него экземпляр?
Поэт решительно отказывается от авторства.
— Да, со стихами знаком, видел еще в Лицее, в году 15-м или 16-м, рукопись ходила среди офицеров гусарского полка, с которыми я был близок. Я их читал, даже, кажется, переписал, вот только не помню, у кого достал и куда дел переписанное. Вероятно, сжег в 1820 году.
Потребовали письменного объяснения.
«… ни в одном из моих сочинений, даже в тех, в коих я особенно раскаиваюсь, нет следов безверия или кощунства над религией, — пишет Пушкин. — Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение, столь жалкое и постыдное».
Одновременно Пушкин отправляет письмо Вяземскому, уверенный, что его переписку внимательно читают полицейские чиновники:
«Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла наконец „Гавриилиада“, приписывают мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дм. Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность».
Наверное, Пушкин выбрал не самого удачного автора блистательным стихам, ибо Дмитрий Горчаков писал весьма посредственные вирши; но зато он обладал неоспоримым достоинством: он умер и, следовательно, недосягаем для царского суда.
Тем не менее поэта снова вызывают на допрос. На сей раз председатель комиссии граф Петр Толстой обращается к нему от имени Николая I.
«Зная лично Пушкина, я его слову верю», — передает Толстой слова царя.
Николаю нельзя отказать ни в уме, ни в проницательности: он понимает, как следует разговаривать с Пушкиным, так высоко ценившим свою честь и доброе имя.
Поэт просит разрешения лично писать государю. Получив согласие, он тут же, в присутствии Толстого, пишет короткое письмо и передает его для пересылки в действующую армию. Это происходит 2 октября. Вскоре в Верховную комиссию поступает высочайшая резолюция: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено. 31 декабря 1828 г.».