Под заветной печатью... - Радченко Юлия Моисеевна. Страница 32
«Бумага эта вызвала негодование в обществе, недоумение и недовольство среди народа. Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адреса. До сих пор продолжаются эти изъявления сочувствия Льву Николаевичу и негодование на синод и митрополитов. Я написала в тот же день и разослала свое письмо Победоносцеву и митрополитам…»
В этом письме графиня Толстая пишет:
«Горестному негодованию моему нет предела. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно муж мой… Но с точки зрения той церкви, которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас…»
Кончается письмо так:
«И виновны в грешных отступлениях от церкви — не заблудшиеся люди, а те, которые гордо признали себя во главе ее и, вместо любви, смирения и всепрощения, стали духовными палачами тех, кого вернее простит бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям жизнь, хотя и вне церкви, чем носящих бриллиантовые митры и звезды, но карающих и отлучающих от церкви — пастырей ее».
Любопытное время было на Руси: прежде многих неверующих, откровенных материалистов (Чернышевского, например) церковь «догадывалась» не предавать анафеме и просто приветствовала изъятие их полицией. Воздержались (хоть и с трудом) от публичных проклятий Герцену. Но вот полвека спустя, там, наверху, уже не могут остановиться — отлучают. И кого же? Революционера? Но все знали, что Толстой выступал против всякого насилия. Неверующего? Но Лев Николаевич едва ли не в каждой статье говорил о своей вере в бога, а ответ его жены — сильный, достойный, но тоже не в атеистическом духе написанный.
Нельзя не привести выдержек из еще одного яркого документа, направленного единомышленником Льва Николаевича И. К. Дитерихсом обер-прокурору синода Победоносцеву.
«Этим декретом о Толстом Вы лишний раз обнаружили присущие Вам и Вашему синклиту грубое, кощунственное отношение к идее христианства, ханжество и величайшее лицемерие, ибо ни для кого не тайна, что этим путем Вы хотели подорвать доверие народных масс к авторитетному слову Льва Толстого».
И наконец, ответил сам Толстой.
Говоря о постановлении синода об отлучении, Лев Николаевич пишет:
«Оно незаконно или умышленно двусмысленно; оно произвольно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам».
Затем писатель говорит, что сначала он посвятил несколько лет теоретическому и практическому исследованию церкви, перечитав все, что мог, об учении церкви, посещая все церковные службы. «И я убедился, — продолжает Толстой, — что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства». Далее Лев Николаевич разоблачает в своем письме церковные догматы, «отвергая непонятную троицу, басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы», и завершает свое письмо признанием, что весь смысл жизни для него заключается в исполнении воли бога, «воля же его в том, чтобы люди любили друг друга».
Еще раз мы видим, что Толстой не был безбожником в нашем понимании, он создал взамен официальной свою веру, своего Христа, проповедовал доброту, душевную чистоту, умение прощать врагам. И это вызывает особенный гнев официальной церкви: только там, в Петербурге, в здании синода, выходящем на трагическую Сенатскую площадь, только оттуда должны исходить точные указания российским жителям — как им верить, как молиться, как православие блюсти…
И вдруг из Ясной Поляны доносится новое толкование Священного писания.
Писатель, не имеющий никакого духовного чина, осмелился в рамках христианства создать свою религию!
Незадолго до того Ф. Энгельс тонко заметил, как всякий выискивает в Библии то, что ему нужно. Так поступали вожди народных восстаний в прежние века.
Так поступил Лев Толстой: многие тексты из Ветхого и Нового заветов он толкует совсем не так, как принято отцами церкви; искренне, горячо привносит в христианство многое из того, чего в нем нет, — свою толстовскую любовь к людям, к истине и справедливости, свою горечь за угнетенных, униженных…
В своем первом автобиографическом произведении «Детство» писатель рисует чистую, незамутненную веру ребенка, не забывающего каждый вечер горячо молиться за любимых людей. Однако в следующей книге — «Отрочество» — мы уже находим первые сомнения. Герой дерзко спрашивает бога: «Я, кажется, не забывал молиться утром и вечером, так за что же я страдаю?» И Лев Николаевич продолжает: «Первый шаг к религиозным сомнениям, тревожившим меня во время отрочества, был сделан мною теперь не потому, чтобы несчастие побудило меня к ропоту и неверию, но потому, что мысль о несправедливости Провидения, пришедшая мне в голову в эту пору совершенного душевного расстройства и суточного уединения, как дурное зерно после дождя, упавшее на рыхлую землю, с быстротой стало разрастаться и пускать корни».
Наиболее близкий Толстому герой, Пьер Безухов, всю жизнь проводит в поисках веры, смысла жизни. Его метания — то занятия хозяйством, то масонство, то увлечение философией Каратаева — это постоянные взлеты и падения: кажется, вот наконец обретена истина, как это случилось после принятия Пьера в масоны, когда он уверовал в задачу человеческой жизни «противоборствовать злу, царствующему в мире», и с жаром принялся за осуществление этой задачи; но вскоре — глубочайшая депрессия и тоска, когда Безухов задает себе вопросы:
«Кто прав, кто виноват? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить и что такое я? И не было ответа ни на один из этих вопросов…»
В романе «Война и мир» есть истово верующие герои — княжна Марья, Наташа, — люди, глубоко симпатичные автору и читателю. Здесь нет темы ни религиозной, ни антирелигиозной, есть тема поиска. Пользуясь словами В. И. Ленина, скажем, что Россия «мучительно выстрадала» путь к истине.
Новые книги создает великий мастер, но и новые герои постоянно мечутся в исканиях, страдая, отчаиваясь, мучая себя и других. Стремление к подлинной вере и неудовлетворенность ею — и в одном из поздних произведений писателя «Отце Сергии». Герой повести, блестящий офицер, уходит в монахи, пытается найти выход в неистовой, исступленной вере, однако его попытки обречены на неудачу, ибо в основе его фанатичной приверженности богу лежит суетное, мелкое тщеславие, которое в светской жизни заставляло его стремиться всюду быть первым— будь то игра в шахматы, или знание французского языка, или военная служба; даже удалившись в скит, он жаждет «стать выше тех, которые хотели показать ему, что они стоят выше его». Отец Сергий молится, бьет поклоны, но ловит себя на том, что души в этом нет, он как бы действует по чужой воле. В конце концов, желая спастись от соблазнов, он впадает во все больший грех и бежит из скита к Пашеньке — простой хорошей женщине, которая и в церковь-то ходит редко, потому что «оборванной совестно перед дочерью, внуками, а новенького нет», да иногда просто ленится. Пашенька — человек удивительной души, трогательная и чистая, отдавшая жизнь другим, забыв о себе.
«Да, одно доброе дело, чашка воды, поданная без мысли о награде, дороже облагодетельствованных мною для людей, — думает отец Сергий, поговорив с Пашенькой. — Нет бога для того, кто жил, как я, для славы людской».
В этой повести, как и во многих других сочинениях, Толстой доказывает, что существуют моральные категории, вырабатываемые вне церкви и вопреки ей. «Бог внутри нас» — это древнее евангельское изречение, символ толстовской веры в нравственные ценности, существующие в душе человека: доброта, сострадание, готовность помочь ближнему. Идея самоусовершенствования, близкая лучшим героям писателя, не оставляет, как известно, и самого Льва Николаевича до последних его дней, когда он бежит из дома, спасается бегством, защищая свои нравственные идеалы, — и умирает, потому что нет выхода для великого правдоискателя; он не может больше жить сытой, благополучной, графской жизнью, но слишком поздно, чтобы ее переменить…