Fatal amour. Искупление и покаяние (СИ) - Леонова Юлия. Страница 29

Левицкого он нашёл среди других офицеров, среди которых уже распространилась весть о грядущей дуэли. Почти все смотрели на Соколинского с какой-то затаённой жалостью во взгляде, словно заранее хоронили его. Стараясь не поддаться панике и не обращать внимания на эти тревожащие душу взгляды, Мишель отвёл в сторону Левицкого и прямо просил его быть секундантом в дуэли между ним и Карташеским. Корнет ответил согласием, и взглянул на Дольчина, которого просил быть секундантом Павел Николаевич.

Праздник оказался окончательно испорчен столь скандальным происшествием. Гости стали собираться по домам, а те, кто приехал издалека, отправились по своим комнатам да во флигель, где тоже были приготовлены покои.

Соколинский собирался уехать к себе, но его остановил Илья Сергеевич. Урусов предложил пройти на его половину и поговорить. Мишель равнодушно пожал плечами и отправился вместе с князем к нему в кабинет. Он столько раз бывал в этой комнате, но нынче у него было ощущение, что он впервые видит эту тяжёлую основательную мебель, строгое убранство, бархатные портьеры, массивный канделябр на столе.

— Сядь! — отрывисто приказал Урусов, жестом указав на вольтеровское кресло с высокой спинкой. — Ты должен принести извинения Карташевскому! В конце концов, он не виноват в том, что Марья Филипповна — столь легкомысленная и доступная особа. Она едва не отдалась тебе на берегу реки, будучи знакомой с тобой не более двух дней… — князь перевёл дух, собираясь продолжить, но Соколинский перебил его.

— Ты видимо тоже имел счастье пользоваться её доступностью? — перешёл на "ты" Мишель.

— Нет! — отрезал Урусов. — Мне она неинтересна, — солгал он.

— Странно, — ухмыльнулся Соколинский. — Твоя сестра говорила о том, что ты совсем потерял голову от неё.

— Натали заблуждается, — холодно возразил Илья Сергеевич. — Я делал предложение Марье Филипповне, но то было год назад. С тех пор много воды утекло. Мне не нужна женщина, что готова быть со всяким, кто её приласкает. Ты должен понимать, что она вовсе не стоит того, чтобы ради неё под пулю становиться. Карташевский — боевой офицер, он, не колеблясь, пристрелит тебя.

— Стало быть, я того заслуживаю, — поднялся с кресла Соколинский, желая окончить разговор.

— Подумай о Натали! — не сдержал гнева Урусов. — Ты уже разбил ей сердце! Не заставляй ещё и оплакивать тебя!

— Может быть, и не придётся, — остановился у дверей Мишель. — Прости, я не намерен более говорить о том. Коли останусь жив, я женюсь на Наталье Сергеевне. Это самое малое, чем я могу искупить свою вину, — закончил он.

Выйдя в полутёмную гостиную, где уже успели погасить свечи, Соколинский прислонился затылком к стене и прикрыл веки. Кто-то тронул его за рукав. Открыв глаза, он разглядел перед собой Левицкого.

— Сегодня на рассвете у разрушенной часовни в трёх верстах отсюда, — произнёс скороговоркой корнет.

Мишель кивнул, принимая условия.

— У тебя есть пистолеты? — осведомился секундант Соколинского.

— Нет, — хрипло выдавил Мишель.

— Воспользуемся моими, — вздохнул Левицкий. — Тебе надобно выспаться, чтобы рука не дрожала.

— Не дрогнет, — злобно бросил в ответ Михаил Алексеевич.

Мишель собирался последовать совету Левицкого, но сон не шёл и, устав ворочаться в жаркой душной постели, он сел, подложив подушку под спину. Он упорно гнал от себя мысли о возможной смерти, но они не желали покидать его. Смерть представлялась ему то зияющей бездной, куда он мог падать бесконечно, то чернотой. Закрывая глаза, и видя эту черноту, он сомневался уже в том, что смерть может быть подобна ей. "Что есть смерть? Нет, это не чернота. Потому как смерть, должна будет оборвать мои мысли. Я должен буду перестать думать, но я думаю, значит смерть не похожа на эту черноту. Но как быть с тем, что душа вечна? Ежели она вечна, то отчего я не помню того, что было прежде моего рождения? А, чёрт его знает, что есть смерть!" — раздражённо вздыхал он, вновь открывая глаза и вглядываясь в ночь за окном.

Можно избежать поединка, можно принести извинения, он знал, что Карташевский удовлетвориться ими, потому как видел, что ротмистр не желал дуэли. Но принести извинения, значит признать, что он говорил правду о Марье Филипповне, и она на самом деле недостойная и падшая женщина, а смириться с этим он никак не мог. Он чувствовал свою вину в том, что вовлёк её в этот скандал. Что стоило ему сдержать свою животную страсть, похоть, и не целовать её? Тогда бы ничего не было. Ничего. Она так бы и осталась для него чужой незнакомкой, которой он восхищался бы, как восхищаются прекрасной картиной или статуей. Нет, он не мог поступить так. Не мог. Но ежели он останется жив, он всё равно не сможет быть с ней, потому, что обещал жениться на Натали. А Натали тоже не виновата в том, что он разлюбил её. Получается, что он при любом исходе будет наказан за то, что совершил.

Светлел край неба за окном, ночь уходила, уступая места предутренним сумеркам, а он так и не ложился. В дверь тихо поскрёбся камердинер:

— Барин, там до вас приехали, — заглянул он в комнату.

Отодвинув в сторону, в спальню решительно вошёл Левицкий.

— Пора! — произнёс он тихо, но значительно.

Поднявшись с постели, Мишель пожал протянутую руку корнета, велел камердинеру принести воды умыться и подать ему чистое исподнее. Пока он умывался, Левицкий с любопытством оглядывал небольшую спаленку в деревянном флигеле. Соколинский показался ему спокойным, слишком спокойным. Когда Михаил Алексеевич вышел к нему, гладко выбритый и готовый ехать, Левицкий всё пытался заглянуть в чистые голубые глаза, искал в них признаки страха, и не находил их. Взгляд Соколинского был равнодушным и отрешённым, как у человека, готового умереть, и это не понравилось корнету. Тот, кто смирился с поражением, призывает его на свою голову. Для Левицкого всё это тоже представлялось неразрешимой задачей. Ему нравился новый приятель, он даже мог сказать, что он полюбил его, и он любил своего командира, и не одному из них не желал смерти, а потому по дороге к месту, выбранному для дуэли, попытался заговорить о примирении.

— Я не могу, — отвечал ему Соколинский, подставляя лицо лучам восходящего солнца. — Я не могу, потому что Марья Филипповна вовсе не такая, как о ней говорил ротмистр.

Левицкий досадливо поморщился. В его глазах Марья Филипповна уже встала на одну ступень с кокотками, коим мужское поклонение было словно пища и нектар, без которого они не могут прожить. Он презирал женщин подобного рода, но вслух говорить о том не стал.

Лесная дорога расширилась и вскоре показался остов сожжённой во времена наполеоновского нашествия часовни. Всадники остановились. Заржали привязанные неподалёку лошади. Соколинский спешился. В тени древнего дуба стояли Карташевский и Дольчин. Чуть поодаль стояла коляска, в которой сидел пожилой человек с аккуратно-подстриженной седой бородкой. Его небольшие ручки, затянутые в серые замшевые перчатки, покоились поверх серебряного набалдашника трости. Выражение лица его было спокойно и безмятежно. На сидении подле мужчины находился небольшой саквояж из чёрной кожи. Стоило только раз взглянуть на этого маленького аккуратного человека, и можно было без труда угадать род его занятий. То был местный доктор, которого, очевидно, привезли из Можайска. Всё это говорило только о том, что Карташевский ночи тоже не спал, а провёл её в хлопотах и приготовлениях.

Ротмистр ровным голосом отдавал своему секунданту последние распоряжения, что надлежит сделать в случае его смерти. Приблизившись Левицкий с Соколинским расслышали последние его слова:

— Деньги заберёшь столько, сколько я тебе должен, остальные отвезёшь моей матери, ей ещё сестру замуж отдавать, а кредиторы, пусть подавятся.

Мишель уже почти совсем решился принести ему извинения, но расслышав его последние слова о сестре, ощутил, как в нём вновь всколыхнулся гнев: "Мерзавец! Ведь у самого сестра — девица! Так, как же он мог?" Теперь уже решительно не могло идти речи ни о каком примирении.