Американская фантастика. Повести и рассказы - Бестер Альфред. Страница 84

На запись уходил час; и в кубике оставалась ваша душа, лично ваш набор стандартных реакций. Вложите кубик в приемный паз, и вы оживете на экране, улыбаясь, как вы обычно улыбаетесь, двигаясь, как вы обычно двигаетесь… Всего лишь матрица, порождение компьютера, но запрограммированная участвовать в разговоре, усваивать информацию и менять свои мнения в свете новых данных — короче, вести себя как истинная личность.

Создатели кубиков могли предоставить матрицу любого когда-либо жившего человека или вымышленного персонажа. Почему бы и нет? Вовсе не обязательно копировать программу с реального объекта. Разве трудно синтезировать набор реакций, типичных фраз, взглядов, ввести их в кубик и назвать получившееся Платоном, Шекспиром или Аттилой? Естественно, сделанный на заказ кубик какой-нибудь исторической личности обходился дорого — сколько потрачено человеко-часов работы! Кубик чьей-нибудь усопшей тетушки стоил еще дороже, так как мало шансов существовало на то, что он послужит прототипом для других заказов. Но каталог предлагал широкий ассортимент моделей, и Войтленд, оснащая свой корабль, выбрал восемь из них.

Сотоварищи-путешественники по долгому одинокому пути в изгнание, который, он знал, рано или поздно ему предстоит. Великие мыслители. Герои и злодеи. Он тешил себя надеждой, что достоин их общества, и отобрал самые противоречивые личности, чтобы не лишиться рассудка во время полета. В окрестностях Мира Бредли не было ни одной обитаемой планеты. Если когда-нибудь придется бежать, бежать придется далеко.

Из смотрового салона Войтленд прошел в спальную каюту, оттуда на камбуз, потом в рубку. Голоса следовали за ним из помещения в помещение. Он мало обращал внимания на их слова, но им, казалось, было все равно. Они разговаривали друг с другом — Лидия и Шекспир, Овидий и Платон, Хуан и Аттила, — как старые друзья на вселенской вечеринке.

— …поощрять массовые грабежи и убийства. Не ради насилия, нет, но, по моему убеждению, чтобы ваши люди не потеряли порыв, если можно так выразиться…

— …такая печальная сцена, когда принц Хэл делает вид, что не узнает Фальстафа. Я плачу всякий раз…

— …рассуждая о поэтах и музыкантах в идеальной республике, я делал это, смею вас заверить, без малейшего намерения жить в подобной республике самому…

— …короткий меч, такой, как у римлян, вот лучшее оружие, но…

— …мозг полон мужчин и женщин, и твоя задача — позволить им обрести свободу на страницах…

— …резня как метод политической манипуляции…

— …мы с Томом читали ваши пьесы вслух…

— …доброе густое красное вино, чуть разбавленное водой…

— …но больше всех я любил Гамлета, как к сыну родному…

— …топор, ах, топор!..

Войтленд закрыл пульсирующие глаза. Он понял, что путешествие только началось, что еще очень рано для общества, очень рано, очень рано. Идет лишь первый день. Мир потерян в мгновение ока. Нужно время, чтобы свыкнуться с этим, время и уединение, пока он разбирается в своей душе.

Он начал вытаскивать кубики из паза — сперва Аттилу, затем Платона, Овидия, Шекспира. Один за другим гасли экраны. Хуан подмигнул ему, исчезая; Лидия промокала глаза, когда Войтленд выбрал ее куб.

В наступившей тишине он почувствовал себя убийцей.

Три дня он молча бродил по кораблю. У него не было никаких занятий, кроме чтения, еды, сна… Корабль был самоуправляем и обходился без помощи человека. Да Войтленд и не умел ничего. Он мог лишь запрограммировать взлет, посадку и изменение курса, а корабль делал все остальное. Иногда Войтленд целыми часами просиживал у иллюминатора, глядя, как Мир Бредли исчезает в дымке космоса. Иногда он доставал кубики и раскладывал их по группкам: четыре по три, три по четыре, шесть по два. Но не включал их. Гёте, и Платон, и Лидия, и Линке, и Марк хранили молчание. Наркотики от одиночества? — очень хорошо, он будет ждать, пока одиночество станет невыносимо.

Не взяться ли за мемуары? Впрочем, лучше подождать, пока время полнее осветит причины падения.

Войтленд много думал над тем, что может происходить сейчас на планете. Повальные аресты, инсценированные судебные процессы, террор. Лидия в тюрьме? Его сын и дочь? Хуан? Не проклинают ли его те, кого он оставил? Не считают ли трусом, избравшим удобный и безопасный путь на Ригель? «Бросил свою родину, Войтленд? Убежал, дезертировал?»

Нет, нет, нет.

Лучше жить в изгнании, чем присоединиться к славной плеяде мучеников. Тогда можно слать воодушевляющие призывы в подполье, можно служить символом борьбы, можно когда-нибудь вернуться и повести несчастную отчизну к свободе, возглавить революцию и войти в столицу под ликующие крики народа… А может это мученик?

Поэтому он спас себя. Он остался жить сегодня, чтобы сражаться завтра.

Весомые, здравые рассуждения. Он почти убедил себя.

Однако Войтленду смертельно хотелось узнать, что происходит на Мире Бредли.

Беда в том, что бегство в другую планетную систему — совсем не то, что бегство в какое-нибудь укромное местечко в горах или на отдаленный остров. Так много уходит времени на полет туда, так много уходит времени на победоносное возвращение… Его корабль был, собственно, роскошной яхтой, не предназначенной для больших межзвездных прыжков. Лишь после долгих недель ускорения он достигал своей предельной скорости — половины световой. Если долететь до Ригеля и тут же отправиться назад, на Мире Бредли пройдет шесть лет между его отлетом и возвращением. Что произойдет за эти шесть лет?

Что там происходит сейчас?

На корабле стоял тахионный ультраволновый передатчик. С его помощью можно за считанные минуты достичь любой планеты в радиусе 10 световых лет. Если захотеть, можно передать вызов через всю галактику и получить ответ меньше чем через час.

Он мог связаться с Миром Бредли и узнать участь своих близких в первые часы установления диктаторского режима.

Однако это значит прочертить тахионным лучом след, словно пылающую линию. Существовал один шанс из трех, что его обнаружат и перехватят военными крейсерами, развивающими скорость, близкую к световой. Он не хотел рисковать: нет, пока еще рано, чересчур близко.

Ну а если хунту раздавили в зародыше? Если путч не удался? Если он проведет три года в глупом бегстве к Ригелю, когда дома все благополучно, и, чтобы в этом убедиться, стоит лишь выйти на связь?

Он не сводил взгляда с ультраволнового передатчика. Он едва не включил его.

Тысячи раз за эти три дня Войтленд тянулся к выключателю, терзался сомнениями, останавливался.

Нет, не смей. Они засекут тебя и догонят.

Но, может быть, я убегаю зря?

Возникла «ситуация С». Дело потеряно.

Так сообщила интеграторная сеть. Но машины могут ошибаться. Предположим, наши удержались? Я хочу говорить с Хуаном. Я хочу говорить с Марком. Я хочу говорить с Лидией.

Потому ты и взял их матрицы. Держись подальше от передатчика.

На следующий день он вложил в приемный паз шесть кубиков.

Экраны засветились. Он увидел сына, отца, старого верного друга, Хемингуэя, Гёте, Александра Великого.

— Я должен знать, что происходит дома, — сказал Войтленд. — Я хочу выйти на связь.

— Не надо. Я сам могу тебе все рассказать. — Говорил Хуан, человек, который был ему ближе брата. Закаленный революционер, опытный конспиратор. — Хунта проводит массовые аресты, призывая всех сохранять спокойствие — в стране, мол, наконец установлен порядок. Верховодит Мак-Аллистер, величающий себя Временным Президентом.

— А может быть, нет. Вдруг я могу вернуться…

— Что случилось? — спросил сын Войтленда. Его куб еще не включался, и он ничего не знал о происшедших событиях. Запись была сделана девять месяцев назад. — Переворот?

Хуан стал рассказывать ему про путч. Войтленд повернулся к своему отцу. По крайней мере старику не грозили мятежные полковники: он умер два года назад, вскоре после записи. Кубик — вот все, что от него осталось.