Эхо - Денисова Ирма. Страница 2
— Фотография есть? — спросил Гертэн. — Самому бы посмотреть…
— Фотографии нет. А над подлинником сейчас физико-химико-биологи колдуют. Я же, помня твою страсть к живописи, решил обратиться к тебе. Вдруг твоя доминанта — сработает, и…
Голос Ива завибрировал. И сам он, и приборы вокруг замерцали, начали вытягиваться, скручиваться в жгуты. Последнее, что разобрал Гертэн, было тоненькое:
— Жди-и-и!
Забыв выключить видеофон, Гертэн вышел из кабинета. Сколько не виделись с братом, а встретились — и радость вскоре сменилась раздражением, Раздражал и насмешливый тон Иаа, и принятый в среде молодежи бодливый юмор. Ив даже не спросил, как дела, сразу начал о своем! И вызвал-то, когда ему понадобился совет Гертэна…
Грузно ступая, мучаясь одышкой, Гертэн вернулся в кабинет. Лекарство принимать не стал. Снова открыл портрет русокосой девушки и сел напротив. Сидел, всматривался в ее лицо. Обыкновенное лицо! А взгляд греет. Взгляд отца. Словно опять, как в детстве, под щекой мягкое колено отца, а на затылке — рука-крыша.
Явь отца была светлой. Подойдешь ближе к нему, перешагнешь незримую границу, и сразу действительность, оставшаяся снаружи, преображалась: неприятности исчезали, оставалось только хорошее. Обидные выходки Ива уже выглядели детской резвостью, шуткой. Выговор матери — ее заботой, любовью к сыну. И сам Гертэн преображался в собственных глазах. Все, за что корили Ив и мать, меняло полярность: линейность становилась целеустремленностью, нехватка юмора оборачивалась серьезностью, сентиментальность — чуткостью. Другие люди, поговорив с отцом, тоже уходили окрыленными. И поразительно — много позже Гертэн открыл это, — сам отец был слабым, незащищенным, а жесткая, колючая мать, оказывается, оберегала отца, этот чистый источник живой воды для всех…
Однажды мать в пылу гнева заявила, что ей надоело быть пугалом для людей, надоело охранять покой блаженненького мужа. Она уехала, не сказав, куда и надолго ли. Вскоре на очередную стройку вылетел Гертэн. А потом его вызвали. Тело умершего отца напоминало мумию. Гертэна долго преследовал кошмар: толпа улыбающихся людей, наивных до невежества, горстями хватает, рвет невозвратимое — время отца, и он на глазах стареет, иссыхает…
Навязчивый кошмар исчез, когда Гертэн нашел в котловане портрет светлокосой. Лицо девушки возвращало детство, возвращало живого отца. Вроде ничего общего: тучный мужчина преклонного возраста и юное девичье лицо! Но у обоих родниковый, омывающий душу взгляд. И безмерная доброта… И теперь Гертэн каждый вечер погружался в нее, эту доброту, созерцая один из четырех портретов. Лица двух женщин, ребенка и старика разные, но каждое из них возвращает явь отца. Вот и сейчас пришло долгожданное ощущение теплой ладони на затылке, и уже совсем другие мысли в голове…
— Забавно! — раздался сзади голос Ива — Если бы не знал, что отец любил лишь одну женщину, маму, то поклялся бы — его дочь!
— Не самая удачная из твоих шуток, — мягко сказал Гертэн и обернулся.
Ив стоял у незримой границы и внимательно разглядывал портрет.
— Прости, Гер. Отвык от твоей сентиментальности. Кто эта девушка? Она и впрямь чем-то напоминает отца.
— Первый век нашей эры, — Гертэн подошел к занавеси, закрывавшей остальные портреты и сдвинул ее. — Малыш — тоже, а эти женщина и старик — третий век.
— Отлично реставрированы! Просвети: кто написал?
— Лики нерукотворные.
— Не морочь голову, Гер! Я материалист!
— Я тоже. И сейчас докажу, что мистики тут нет. — Гертэн подошел к столу и снял чехол со стоявшего на нем пластикового куба. — Вот прибор. Новинка! История такова: наука давно пыталась создать особый вид жидких кристаллов. Предполагалось, что они смогут фиксировать обстановку. Нечто вроде искусственной памяти. Но она должна отличаться от имевшихся устройств, как телеголограф отличается от простой фотографии. Создать в лаборатории эти кристаллы пока не удалось. А в моих холстах их обнаружили! Естественные, природные! И тогда создали этот прибор. Он считывает… нет! Скорее воскрешает, материализует события прошлого. Не прибор, а машина времени! Но смотри сам.
Гертэн снял со стены портрет светлокосой девушки и вложил а прибор. Потом задернул окно плотными шторами. Комната погрузилась в темноту. Он предложил брату сесть, сел сам и закрыл глаза…
Запах влажной земли и еще терпкой свежей зелени, вверху под солнцем блестит снег. Горы вокруг плечом к плечу — защитники. В кустах щебечут птицы. Шелестят листья. Росистая трава щекочет ноги. Сколько тюльпанов! Набрать бы синеглазке! Но не время. Рядом неслышно ступают девушки и юноши. Надо, как они, сдерживать шаг, приноравливая его к медленно идущим впереди старцам. Но как хочется что-то сделать! А-а, возьму-ка холсты у соседа, пусть отдохнет…
Поворот. Тропинка скрывается в. каменной пасти. Пещера!..
После теплого солнца, ярких цветов, пения птиц — тишина, густой сумрак огромного каменного зала. Пахнет сыростью. Вверху, сквозь узкие трещины, пробиваются лучи света, бледные, будто навек замурованные узники. Они тонки и не освещают пещеры, а сплетаются над головой в серебристую, уходящую ввысь паутину…
Сидели молча, кутаясь в белые, козьего пуха плащи. Время застыло. Но вот поднялся старец, взял холст, подошел, потянул за руку и повел в черноту бокового хода.
Долго шли рядом в полной тьме. У старца шершавая теплая ладонь — успокаивает. Свободные руки обоих вытянуты вперед. Вот они коснулись мягкой ткани. Старец отдернул завесу.
Яркий, ослепительный свет! Зажмурившись, шагнули ему навстречу. Медленно открыли глаза.
Стояли на дне глубокого колодца, до краев полного солнцем. Старец приложил холст к стене, разгладил его, и холст прилип к ней. Старец ушел.
Перед глазами белое пятно. На нем вьется черная линия. Она, как узкий живой ручеек, скользит, изгибается, движется… Вот сделала петлю. Края петли обросли косматым мхом. В центре обозначился кружок. В нем — точка. И вдруг из вороха черных извивов выглянул живой глаз! Тонкая линия движется быстрей, петляет, рвется. Пряди ее сплетаются в косы… О, всесильная богиня гор! Лицо синеглазой. И чудо! Смуглеет кожа, на щеках проступает румянец, блестят русые косы, а синие глаза… Холст упал и свернулся в трубку. Кружится голова. С трудом, как изнуренный болезнью, нагнулся и поднял плотный, потяжелевший холст…
Опять зал с паутинным, чахлым светом. Второй старец берет за руку девушку и ведет за собой в колодец света…
…Звездное небо. Пылает костер. Молодые поют «Песнь вздоха». Ее всегда поют тихо, без слов. Похрапывают задремавшие старцы…
…Солнце. Теплая пыль под ногами. Площадь очерчена стволами деревьев. На корявых ветвях лиловые цветы. Посредине высится площадка из желтого мрамора. Вокруг одни взрослые. Они торжественно поют «Закон предков».
— Закон предков суров. Закон справедлив. О, юноши и девушки на пороге зрелости! Откройте свою душу! Не стыдитесь, откройтесь нам. Ради общего блага откройтесь. Закон предков суров. Закон справедлив. Откройте нам душу! Добрые матери лелеяли вас. Добрые отцы наставляли. И судить вас будет добрый народ, Откройтесь! Закон предков суров. Закон справедлив. Откройте душу! Слепые уйдут сами. Пастухи проводят их за горы. Закон суров. Дурная овца губит стадо. Ради общего блага откройтесь нам!
…Теплые мраморные ступени под ногами. Внизу блестят глаза. Ждут. Смотрите все! Вот так, поднять холст и медленно повернуться, чтобы все успели наглядеться. Вот моя ненаглядная! Моя синеглазая!.. Ласковый шепот. И улыбки, улыбки…
Спрыгнул с мраморной глыбы. И уже рядом синие глаза, русые косы, а на руке прохладные, как горный снег, пальцы…
Темнота. Тишина. Щелчок. Вспыхнул свет. Гертэн взглянул на брата. Ив улыбался, словно ему приснился желанный сон.
— Удиви-ительно, — протянул он, — Что-то подобное ощущал в шестнадцать лет. Но сейчас ярче, чище. С тобой то же, Гер?
Гертэн кивнул.