Драгоценность, которая была нашей - Декстер Колин. Страница 21

После долгого бренчания ключей в замках и позвякивания цепочки дверь наконец открылась, и Льюис с плохо скрытым удивлением посмотрел сверху вниз.

— Ради Бога! Вам что, не сказали, что я калека? — И прежде чем Льюис успел ответить: — А где женщина полицейский?

— Э... какая женщина-полицейский, миссис Кемп?

— Вы что, думаете, что сами уложите меня в постель — все должно быть ясно с самого начала!

Если бы не тяжелый груз сообщения, которое он должен был передать, эта перепалка могла бы позабавить Льюиса, но, увы!

— Не мог бы я на минутку войти...

Марион Кемп развернула свое кресло на сто восемьдесят градусов и затем, быстро и умело перебирая жилистыми руками, покатила в гостиную.

— Пожалуйста, закройте за собой дверь. Кстати, а вы кто?

Льюис назвался, показал удостоверение, к которому  Марион Кемп не проявила особенного интереса.

— Вы его еще не нашли?

Льюису показалось, что она чуть-чуть утратила контроль за своим голосом, и он у нее немного задрожал. Миссис Кемп быстро провела платочком по лицу, чтобы стереть выступившие на верхней губе бисеринки пота.

— Боюсь... — начал Льюис.

Марион не дала ему договорить, на мгновение попытавшись разыграть из себя гостеприимную хозяйку:

— Присаживайтесь, сержант! Диванчик очень удобный, хотя я сама не имела, конечно, возможности испробовать  его. Так вот, единственная причина, по которой я позвонила, главная причина, в том, что мне нужна некоторая помощь. Да вы и сами видите.

— Да, я вижу. Я, э... простите...

— Вам нечего извиняться! Мой муж умудрился врезаться в автомобиль на кольцевой неподалеку от Ботли.

— Э... я сейчас... э...

Льюис видел  телефонный аппарат в прихожей и с позволения миссис Кемп вышел из комнаты, чтобы позвонить в участок с просьбой прислать женщину-полицейского. Он чувствовал себя страшно неловко, потому что уже несколько раз сталкивался с такой же ситуацией: родственники погибшего склонны безостановочно много говорить, словно боятся услышать страшную новость.

— Она скоро будет здесь, мадам, — сообщил Льюис и снова сел. — Это очень опасное место у поворота на Ботли...

— Но только не для водителя, сержант! И не в данном случае. Сломана ключица, царапина на плече — и даже та кровоточила какие-то две минуты.

Она произнесла эти слова с такой горечью, что у Льюиса не нашлось что ответить, даже формально, какого-нибудь пустяка.

— Уж лучше бы он убил меня и покончил со всем этим! Уверена, что он так и думает. Понимаете, он не может избавиться от меня так, как избавляются от нормальной жены. Ему приходится все время приходить домой, чтобы ухаживать за мной, в то время... когда он бы с удовольствием занимался своими собственными делами. Вы понимаете, о чем я говорю, сержант, или нет?

Да, Льюис понимал, но промолчал, кивком выказав этой женщине сочувствие. Она поведала то, что у нее так наболело.

— Когда ваш муж ушел сегодня утром? — тихо задал он вопрос и увидел, как нервно поблескивающие глаза вдруг сверкнули на него.

— В половине восьмого. Вызвал такси. Муж уже три года не имеет прав после того, как убил меня.

Льюис беспомощно покачал головой:

— Он вас не убил, мадам...

— Нет, убил! Он убил женщину в той машине — и меня тоже убил!

Затянувшееся после этого молчание прервал Льюис, вынувший при этом свою записную книжку:

— Вы знаете, куда он собирался поехать?

— К своим издателям. Он только что закончил книгу, а теперь пишет несколько глав для новой «Кембриджской истории Британии ранних веков».

— И он туда поехал, так?

— Не говорите глупостей! Конечно, поехал. Он звонил мне из Лондона. Когда он уехал, почту еще не приносили, и он хотел узнать, не прислали ли ему гранки.

— В какое время вы ждали его домой?

— Я не знала в точности. Там, в «Рэндольфе», были какие-то неприятности. Вы ведь об этом знаете?

Льюис снова кивнул, он все больше начинал бояться того неотвратимого момента, когда и она тоже должна будет узнать обо всем.

— Они изменили программу, не помню точно, что он сказал. Но после половины одиннадцатого он уже должен был быть дома. Он никогда не приходит позже...

Болезненная, черненькая, выглядевшая простоватой, женщина в инвалидном кресле стала проявлять признаки безотчетной тревоги. Говори, говори же, Льюис! Записывай что-нибудь в этой своей маленькой записной книжке. Делай же что-нибудь!

— Вы не знаете, куда он мог пойти после возвращения из Лондона?

— Нет, нет, нет, сержант! Откуда мне знать? У него не хватило бы времени, чтобы встретиться со своей бесценной Шейлой, этой гадиной Уильямс, правильно? С этой самкой, жалкой алкоголичкой...

Не молчи, Льюис.

— Наверное, он очень расстроился по поводу пропажи волверкотской реликвии.

— Он так давно ждал, когда сможет посмотреть на нее.

— Отчего же не поехал посмотреть в Америку.

— Я не пустила его.

Льюис перевел взгляд на пол и спрятал записную книжку.

— О нет! Я совершенно не собираюсь оставаться здесь одна. И это после того, что он сделал со мной.

— Миссис Кемп, боюсь, и должен...

Но Марион неподвижно уставилась в какую-то беспросветную бездну. Только что голос ее мстительно звенел, а теперь задрожал, в нем послышался страх:

— Я не очень хорошо  поступила по отношению к нему, да?

К счастью, зазвонил звонок у входной двери, и Льюис встал.

— Это женщина-полицейский, миссис Кемп. С вашего позволения, пойду и... Видите ли, мы должны вам кое-что сообщить. Пойду открою ей дверь и тут же вернусь.

— Он умер. Он умер. Сержант, это так?

— Да, миссис Кемп, он умер.

Она не издала ни звука, только кончики ее нервных бескровных пальцев впились в виски, словно стараясь разорвать нервы, по которым это известие передалось от ушей к мозгу.

Глава двадцать четвертая

— Садитесь, инспектор! Будете пить?

Шейла Уильямс сравнительно трезво и абсолютно респектабельно пила кофе.

— Что — кофе?

Шейла пожала плечами:

— Чего хотите. У меня есть почти все, что угодно, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Я вообще-то пью мною.

— Я тоже.

— Послушайте, я понимаю, что сейчас поздно...

— Я никогда не ложусь раньше часа — в том случае, если одна!

Она безжалостно засмеялась над собой.

— У вас был такой длинный день.

— Длинный, пьяный день, что верно, то верно. — Она сделала несколько глотков горячего кофе. — Где-то у Киплинга есть о человеке, утверждавшем, что он знает, почему у него сгнила душа, — это потому, что он больше не может пить. Вы это слышали?

Морс кивнул:

— «Любовь к женщинам».

— Верно! Один из величайших рассказов двадцатого столетия.

— Думаю, девятнадцатого, можете проверить.

— О Боже! Никак полисмен — филолог!

Она виновато посмотрела на стол, потом снова подняла глаза на Морса, который пояснил:

— Это был Малвани, правильно? «Когда не берет алкоголь, в человеке загнивает душа». Я это помню много-много лет.

— Боже! — прошептала Шейла.

Комната, в которой они сидели, была обставлена со вкусом, особенно украшали ее несколько очень добротных предметов и любопытных и необычных репродукций голландцев семнадцатого века. У нее недурной вкус, подумал Морс, и чувствуется женщина — на диванчике рядом с хозяйкой сидит большой игрушечный мишка, весь разукрашенный лентами. И здесь, в этой самой комнате, Морс спокойно и просто рассказал ей о смерти Теодора Кемпа, полагая, по своему странному обыкновению, что выбрал для этого время, которое никак не может оказаться неподходящим.