Волшебная книга Эндимиона - Скелтон Мэттью. Страница 14
Дак уставилась на что-то лежащее в снегу и зовет его тоже посмотреть. Зовет не жестами и не голосом, а своим дыханием, оно превращается на воздухе в волнистые слова, которые он с трудом разбирает.
Он побежал к ней, но сколько ни пытался, не мог до нее добраться: такой глубокий снег и так тяжело по нему двигаться. Он был словно прикован к земле. Потом Дак тоже куда-то исчезла, а он так устал и чувствовал себя таким одиноким, что упал прямо на снег.
И тут подул сильный ветер. Он поднял Блейка высоко в небо. Снежное поле становилось все меньше и меньше. А на снегу, в той стороне, где исчезла Дак, появились вдруг чьи-то следы… много следов. Они начали метаться по полю, мельтешить — и образовали огромный вопросительный знак.
А Блейк стал падать на землю. Без парашюта. И голова его врезалась в подушку.
Но до того как окончился этот сон, Блейк успел еще раз увидеть строчки из стихотворения Эндимиона, только сами слова сразу же исчезли и от них остался лишь снег. Один только снег…
Блейк проснулся, но меньше чем на минуту. Повернувшись на другой бок, он сразу же опять уснул.
Майнц, весна, 1453
Уже нескольких месяцев Петер был моим соседом по койке и часто мешал мне спать, ворочаясь и бормоча что-то во сне — наверное, его мучили сновидения, о которых он ничего не рассказывал. Или блохи — на что он постоянно жаловался. Однако я был доволен тем, что делю с ним постель: в холодные и долгие зимние ночи, когда снежный покров окутывал крышу, а внутри дома гуляли ледяные сквозняки, тепло его тела не давало замерзнуть.
Весна наконец наступила. Пахари и виноторговцы ожили после зимней спячки, вскрылись замерзшие озера и реки, и суда поплыли в обе стороны по широкому Рейну.
Уже с начала нового года мой хозяин, мастер Гутенберг, начал подгонять нас, чтобы мы, его помощники, успели закончить печатание Библии к предстоящей ярмарке во Франкфурте. Для этого он купил на деньги, полученные от Фуста, еще пять печатных прессов, а также нанял новых наборщиков и других рабочих, для которых снял еще одно помещение.
Однако, смею думать, мы с Петером оставались его главными помощниками, его «правыми руками». Петер быстро освоил печатное дело, и у него это здорово получалось, а я был по-прежнему довольно ловок в наборе — глаза и пальцы не подводили меня.
Итак, все было на ходу — Библия печаталась в огромном, небывалом количестве экземпляров, под руками у нас постоянно находились тысячи листов бумаги и столько же, если не больше, металлических букв-литер. Но при всем этом мой мастер считал, что понадобится не менее двух лет, чтобы выполнить целиком то, что он задумал.
Впрочем, сказал он, прежде всего мы должны напечатать сто пятьдесят томов Библии на хорошей, и тридцать из них даже на очень хорошей бумаге — по специальной подписке — для некоторых священнослужителей и лиц высокого ранга. Пускай они убедятся, добавлял он с усмешкой, что наши экземпляры могут вполне идти в сравнение с теми единичными, что выполнены самыми опытными переписчиками. И пускай умолкнут голоса наших недоброжелателей, твердящие, что мы находимся в сговоре с самим Дьяволом, потому что как же иначе можем мы так быстро и с такой точностью воспроизводить священный текст.
Фуста я стал чаще видеть в доме моего хозяина и с удивлением замечал, что его не очень интересует издание Библии, хотя, конечно, о денежном наваре с нее он не забывал. Однако он уже поговаривал о каких-то других изданиях, и я бы не удивился, узнав, что он задумал напечатать какие-нибудь таинственные рукописи, за чтением которых я не один раз его заставал.
Может, это странно, но, по большей части, он приходил к нам в дом и задерживался дольше в те дни, когда луна бывала на ущербе и ни один ее луч не освещал темное небо.
Вот и сегодня в наше окно она хотя и светит, но от нее остался чуть видимый осколок, который вот-вот тоже исчезнет во тьме. Однако этого света мне было достаточно, чтобы увидеть: Петера в нашей комнате нет.
Сначала я подумал, что он отправился, как уже бывало, на свидание с Кристиной, темноволосой дочерью Фуста. Он, как видно, очень увлекся этой скромной, доброжелательной — такой она мне показалась — девушкой.
Но сегодня он не пошел к ней — это я понял чуть позднее, а сначала, прислушавшись, услыхал приглушенные голоса. Снизу, из мастерской. Голоса и еще звуки, как будто по полу тащат что-то очень тяжелое.
Стряхнув остатки сна, я вылез из постели и, дрожа от холода, направился к лестнице. Свеча на железной подставке больше чадила, чем освещала мне путь, и я спускался вниз почти в полной темноте, стараясь не шуметь. Я чувствовал, там происходит что-то, не предназначенное для посторонних глаз, и, значит, мне не следует выдавать свое присутствие.
Остановившись в самом конце лестницы, я заглянул в мастерскую, освещенную красноватым пламенем затухающего очага. Причудливые тени плясали там по стенам, ложились на бока печатной машины.
Я сделал еще один осторожный шаг и увидел Фуста.
Он стоял, наклонившись над своим огромным сундуком, который они подтащили ближе к огню. Бормоча какие-то заклинания, так мне показалось, он ощупывал руками его края. Потом быстрым движением опустил пальцы в металлическую кружку — ее держал перед ним Петер. Я чуть не вскрикнул от неожиданности, от испуга: в кружке была темная пахучая жидкость, похожая на кровь. Или на чернила.
Влажными от этой жидкости руками Фуст коснулся змеиных голов на замках сундука, и темные капли показались у змей на клыках… Крышка открылась.
Опять я едва удержался от восклицания: значит, клыки вовсе не ядовитые, как уверял Фуст! А я-то поверил!
Мне захотелось получше увидеть все, что будет происходить, и я осмелился неслышно переступить порог мастерской и спрятался под днищем огромной машины, между ее толстенными ногами-подставками.
Что же дальше?
Я видел, Петера это интересует не меньше, чем меня.
Наклонившись над открытым сундуком, Фуст вытащил оттуда серебристую шкуру какого-то зверя. Когда на нее упал свет от очага, она немедленно сделалась багряной, как закатное небо. Как ратное поле, окрашенное кровью.
Пораженный Петер протянул руку, чтобы дотронуться до шкуры, но Фуст не дал ему это сделать.
— Не трогай! — прошипел он.
Разложив шкуру на полу и разгладив ее, он опять погрузил руки в темное нутро сундука.
Когда он вынул их оттуда, в них был очень длинный волнистый лист пергамента. Мне приходилось видеть различную бумагу. Разного сорта. Но только не такую! Эта была словно все время в движении. Да, да! Жила какой-то своей жизнью. Белая как снег, она не отражала отсветов пламени, но как будто поглощала его. Невиданно! Лучшая бумага моего хозяина была ничто в сравнении с этой!
У меня прямо зачесались руки! Захотелось потрогать ее, провести по ней пальцем. Вместо этого я вцепился в ножки печатной машины, под которой прятался.
В сундуке были еще листы бумаги. Пачки бумаги. Свитки бумаги. Тоже прекрасной. Изумительной! Но только не такой, как тот лист, который Фуст вытащил первым. И… я не верил своим глазам: когда он снова взял его в руки, этот лист начал делаться все тоньше — хотя, казалось, тоньше некуда; от него отделялись новые листы, почти прозрачные, однако крепкие и такие же серебристо-белые. Это было настоящее чудо!
— Смотри, — сказал Фуст Петеру, — она кажется такой нежной, хрупкой, однако на самом деле крепка, словно камень и нетленна. Вечна… Смотри! — повторил он и поднес край бумажного листа к огню очага.