Волшебная книга Эндимиона - Скелтон Мэттью. Страница 25

— Но зачем ему? — взглядом спросил я Петера.

— Потому что он хочет выудить из этих чудодейственных листов, которые, как ты видел, и в огне не горят, не только Знание, которое в них содержится, но и Силу. Могущество. Хочет быть, как сам Господь Бог и соперничать с самим Дьяволом… Вот, я тебе сказал все, что сумел понять о нем. Но я все равно не могу от него удрать, потому что люблю его дочь.

И снова я увидел слезы в глазах Петера.

Дрожь охватила меня от его слов, я не мог уже больше лежать, поднялся и подошел к окну нашей спальни, расположенному высоко от пола. Встав на стул, я посмотрел из окна на тихий спящий город. Хотя весна была на подходе, ночная изморозь еще серебрила крыши домов. И я понял, что этот город — мой, и я не хочу его покидать. Не хочу с ним расставаться. И с моим добрым хозяином, герром Гутенбергом, тоже.

Голос Петера раздавался словно откуда-то издалека, но я слышал его.

— …Фуст, конечно, не думает, что ты удерешь, и уверен, что кожа дракона вернется к нему. Значит, нужно спрятать ее там, где он никогда и не подумает искать… Но где?..

Мне стало холодно возле окна, я снова лег в постель, укрылся своим одеялом. Петер лежал рядом, от него исходило тепло. Это было тепло друга, тепло старшего брата. На которого, я знал, можно положиться.

Видимо, он снова угадал мои мысли, потому что сказал:

— Не беспокойся, я помогу герру Гутенбергу печатать Библию. Но ты, Эндимион, должен уехать отсюда. И чем раньше, тем лучше. Мы придумаем с тобой, куда… Может, сначала во Франкфурт. Там открывается ярмарка…

Он не смог сдержать зевоты — так его клонило в сон, несмотря на все, что с нами происходило. Глаза у него слипались, и вскоре он уже крепко спал. У меня же не было сна ни в одном глазу, а после нашего разговора я чувствовал себя еще более одиноко. У Петера была хотя бы Кристина. У герра Гутенберга — его печатный станок. А у меня? У меня впереди была дорога неизвестно куда.

Чтобы как-то успокоиться, я вытащил из-под соломенного тюфяка футляр с листами волшебной бумаги, который не так давно упрятал туда, раскрыл его, притронулся к шелковистому пергаменту, и на меня сошло спокойствие. Все, что происходило вокруг, было тревожно и удивительно, однако, помню, в тот момент меня больше всего поразило, что бумажный свиток, казалось, раньше, чем я сам приготовился к предстоящему долгому путешествию: часть бумаги в нем превратилась в кожаный книжный переплет, да еще с застежками в виде когтей дракона!

Передо мной была настоящая книга, к появлению которой я приложил руки, и разве я могу теперь допустить, чтобы она попала к злобному Фусту? Нет, ни за что!

Петер прав: я должен уйти, скрыться. Вопрос только — куда? Где?..

Ответ пришел несколько дней спустя. Мы действительно поехали во Франкфурт, который на реке Майн. Нас с Петером взяли туда наши хозяева.

Ух, сколько народа собралось там на ярмарку! Крестьяне и ремесленники, дворяне и священники, путешественники и бродяги шли и ехали по грязным весенним дорогам и потом, пройдя через мост и сквозь городские ворота, заполняли улицы и булыжную рыночную площадь города.

Те, кому было чем торговать, устанавливали всюду палатки, прилавки с товаром — под открытом небом, в городских палатах под крышей. Чего только там не было: богемское стекло, итальянские оливки, фламандские ткани, пряности из Северной Африки… Какие цвета, запахи!

Мой хозяин тоже выставил свой товар: напечатанные нами и переплетенные тома Библии, которые сразу привлекли внимание многих. Я слышал, как люди говорили, что это куда лучше, чем священные тексты, написанные от руки, которые к тому же без лупы читать трудно. Многие удивлялись и спрашивали, как удалось так напечатать, и клонили к тому, что дело тут не чисто.

Герр Гутенберг терпеливо пытался что-то объяснить, а герр Фуст сердито шипел, чтобы не трогали зря руками и не оставляли следов от пальцев.

Я боялся встречаться с ним взглядом и все время ожидал, что он набросится на меня, станет избивать, обыскивать, требовать, чтобы я немедленно вернул то, что украл у него.

Мне надоело слушать взбудораженные голоса, надоело ждать неизвестно чего от Фуста, и я был рад, когда Петер подтолкнул меня локтем и позвал за собой.

Он повел меня на рыночную площадь, где прыгали и крутились в воздухе акробаты, где в клетках сидели молчаливые нахохлившиеся птицы и какие-то диковинные животные с большими ушами и сморщенной, как у глубоких стариков, кожей на морде. Чуть подальше шло представление марионеток, еще дальше — состязание силачей…

От всего, что я видел, кружилась голова, захватывало дух. Но все равно одна мысль не покидала меня, вселяла беспокойство, которое никуда не уходило, — мысль о Фусте, кто, несомненно, тоже не забывал обо мне и готовил какую-то неприятность. И это еще мягко сказано: от него ведь можно всего ожидать — такого, от чего не спасут ни мой добрый хозяин, ни мой старший друг и почти что брат Петер…

Я все больше понимал, что нужно решаться на что-то, и решение может быть только одно: бежать! В другой город, в другую страну, только прочь отсюда!..

Петер свернул за угол, я — за ним, и перед нами оказалось большое неопрятное здание с нежным названием на вывеске — «Ягненок». Он открыл дверь, протолкнул меня внутрь, в большую, наполненную табачным дымом комнату, где было много людей. Одни из них играли в кости, другие сидели возле пивных бочонков, третьи уже валялись, пьяные, на полу.

Мы пристроились на конце грязного стола, сбитого из шершавых досок, Петер заказал две кружки яблочного напитка и два пирожка. Прихлебывая из кружки, он продолжал говорить о Кристине, рассказывать, как она хороша, добра, и что она тоже, как и он, боится своего отца и готова расстаться с ним, если Петер увезет ее. Но куда и на какие деньги?.. Бедняга чуть не плакал, делясь со мной всем этим, мне было искренне его жаль, и в то же время я завидовал ему: у него есть любовь, есть цель в жизни — это, наверное, очень здорово, когда у человека все это есть.

Петер так разошелся, описывая достоинства Кристины и свои чувства к ней, что его услышал один из не очень трезвых посетителей, сидевший неподалеку от нас.

— Ах, молодая любовь, — пробормотал он, — она всегда забывает, как опасно доверять чужому сердцу.

Он говорил еще что-то, однако я с трудом его понимал: не только из-за того, что он был пьян, но из-за странного акцента. Наверное, он был иностранцем.

Петер наоборот — с интересом вслушивался в его слова.

— Любовь говорит на языке обмана… Она целует в одно ухо и тут же кусает другое… — продолжал изрекать пьяный незнакомец, являвший собой довольно жалкое зрелище: грязный, в измятой одежде, и хотя далеко не стар, но уже недосчитывал многих зубов.

— Довольно! — прикрикнул на него Петер, со стуком опуская на стол кружку. — Что ты знаешь о любви?

— Много чего, — отвечал тот. — И не только из книг.

Меня несколько удивили слова про книги, тем более что в его грязной руке я заметил небольшую книжку в темном кожаном переплете, между страницами которой была вставлена закладка, а значит, этот немытый бродяга не только носит ее с собой, но и, по всей видимости, читает.

Он заметил наш пробудившийся интерес к нему и к тому, что у него в руке, и произнес, кивая на книгу:

— Это история любви двух существ, написанная поэтом Сильвио Пикколомини [7]. Знатная штука, скажу я вам. Этот парень умеет писать.

Тут уж Петер не выдержал и воскликнул (я бы хотел сделать то же самое, но не мог — у меня не было голоса):

— Кто ты такой и откуда бредешь, друг?

— Оттуда и отсюда, — ответил тот. — Считай, что из Лондона. А до этого был в Оксфорде.

— Где, ты сказал? — переспросил Петер.