Влюбленный Байрон - О'Брайен Эдна. Страница 17
Спустя неделю почтовый штемпель Холихеда на письме показал, что Каро с семьей возвращается. По дороге она слегла, ей пускали кровь и лечили пиявками в «отвратительной гостинице “Долфин”» в Корнуолле. Поселившись в Броккет-Холле, загородном поместье Мельбурнов, она стала настаивать на свидании, но получила отказ. Она просила возвратить ей кольцо и безделушки, которые она дарила ему. У Байрона их более не было, так как он легкомысленно подарил их леди Шарлотте, одиннадцатилетней дочери леди Оксфорд, к которой начал испытывать нездоровую страсть, что ее мать резко пресекла.
Каро была совершенно неутомимой. Она взяла себе имя Фрины, коварной куртизанки Горация [35]. Ее видели мчащейся на высокие барьеры в Хертфордшире, неподалеку от Броккет-Холла; на пуговицах ливрей ее слуг было выгравировано «Ne Crede В» в противоположность фамильному девизу Байронов — «Crede Byron». Она выманила у издателя Джона Меррея миниатюру Байрона, предназначенную для леди Оксфорд. Она инсценировала аутодафе в садах Броккет-Холла, в ходе которого чучело Байрона встретило ту же участь, что и чучело Гая Фокса [36]. Из окрестных деревень Уэлвина были призваны юные девушки в белых одеждах, чтобы танцевать вокруг костра, в который экзальтированная Каро, то ли Офелия, то ли леди Макбет, бросала копии писем Байрона, а также кольца, цветы и безделушки, а ее пажи декламировали написанные ею стихи:
Безжалостное письмо, где было сказано: «Мы не в силах управлять своими чувствами — мое сердце занято, я люблю другую», было включено в ее сенсационный роман «Гленарвон», написанный в тот лихорадочный месяц и опубликованный в 1816 году к большому огорчению лондонского общества, которому тоже досталось. Хобхауз заметил, что роман «представил его злобного юного автора более гнусным, чем когда-либо раньше, если только это возможно». Семейство Мельбурн хотело объявить ее сумасшедшей и уговаривало Уильяма развестись, однако в то утро, когда он должен был подписать необходимые для развода бумаги, Каролину застали сидящей у мужа на коленях и кормящей его бутербродом. Когда Байрон прочел роман — в Женеве, уже после отъезда из Англии, — он только сказал: «Я тоже прочел “Гленарвона”… черт побери!»
Когда мщение Каролины было в самом разгаре, в 1812–1813 годах, леди Мельбурн все же побуждала сына добиваться развода, но он медлил. Он не мог быть особенно недоволен тем, что Байрона, человека, которого он ненавидел, терзала и унижала его жена. Много лет спустя, став премьер-министром, он сказал королеве Виктории, что Байрон был «вероломен сверх всякой меры… он всех ослеплял своим блеском и всех предавал».
Байрон и леди Оксфорд оба говорили, что те семь-восемь месяцев они жили «как боги Лукреция». Их гармония была несколько омрачена, когда леди Оксфорд подумала, что забеременела, это могло нарушить восхитительную и малодушную терпимость лорда Оксфорда. Тревога оказалась ложной, однако это как-то охладило их страсть, и, подобно тому, как некоторые браки вновь возрождаются, лорд и леди Оксфорд, к тому времени погрязшие в долгах, отбыли на континент, оставив несколько уязвленного Байрона, который признался леди Мельбурн, что в нем оказалось гораздо больше «каролинного», чем он мог предполагать.
Он мог бы назвать это новым чувством, но точнее было бы считать происшедшее эмоциональной вспышкой. Августу Ли, единокровную сестру Байрона, которая была старше его на пять лет, называли по-разному: ветреница, моральный урод, интриганка… Ее детство было таким же исковерканным и бродячим, как и у Байрона. Ее мать Амелия влюбилась в неотразимого Шального Джека, отца Байрона; когда она признавалась мужу, маркизу Кармартену, что покидает его и своих троих детей, он, говорят, «трижды терял сознание». Вскоре после рождения Августы Амелия, все еще безумно влюбленная в своего бродягу Шального Джека, слишком рано вернулась к активной жизни и решилась сопровождать мужа на охоте. У нее началась затяжная болезнь, и она умерла, когда ее дочери исполнился год. Ребенка растили ее аристократические родственники. Долгое время встречи Августы с Байроном были случайными, но в Кембридже Байрон включил Августу в свою вендетту против женщины, которую «стыд не позволял назвать матерью». Однако он чувствовал, что между ними есть много общего, и верил, что их связывают мистические узы.
Теперь, когда он был в зените славы, Августа попросила его о помощи. Ее муж, полковник Джордж Ли, завсегдатай игорных салонов, очаровательный с женщинами и властный с подчиненными, погряз в долгах. Она приехала в Лондон в 1813 году, покинув свой дом в Сикс-Майл-Боттоме близ Нью-Маркета в Кембриджшире, чтобы скрыться от бейлифов, ее дети переехали в какое-то другое место, а муж надолго отправился в гости к своим друзьям по скачкам.
Байрон, у которого все еще саднит рана после ренегатства леди Оксфорд, доволен известием о прибытии Августы. Он просит леди Мельбурн достать ему «женский пропуск» во Дворец танцев Альмак на Кинг-стрит, огромный танцевальный зал, куда допускалась только привилегированная публика. И вот Августа, уставшая после долгой езды в карете, неряшливо одетая, легко краснеющая, робкая, как заяц — и как сам Байрон, оказалась в его комнатах на Беннетт-стрит, с книгами и саблями по стенам, комнатах, куда редко допускались женщины. Она остановилась неподалеку от Байрона, на Беркли-стрит, у своей кузины Терезы Вильерс, и Байрон обещает опекать ее, как если бы она была незамужней. Присутствие Августы приводило его в восторг: ее смягчающее влияние было именно тем, чего он всегда искал в женщинах. Августа ежедневно приезжала к Байрону; болтливая, податливая, глупенькая, с большими серыми глазами и ребячливым лепетом, она, казалось, понимала его как ни одна другая женщина. Ее выходки, ее смех прогоняли хандру. Хромую ногу, которую Байрон так тщательно прятал от всех, он от нее не скрывал; они даже окрестили ее «маленькой ножкой» Крошки Байрона. Наступила пора нежного воркования, милых глупостей и хихиканья; Августа носила новые платья и шали, подаренные Байроном; их охватывало волнение при представлении ее строгим хозяйкам салонов; она возвращалась домой в его карете в пять-шесть часов утра; они забавно болтали, передразнивая простонародный выговор… И вот это случилось — привязанность превратилась в нечто совершенно неуместное. «Никогда, — сказал Байрон, — обольщение не было столь легким». Они опьянены, влюблены, смущены, они путешествуют из Лондона в Сикс-Майл-Боттом, потом обратно в Лондон, они строят неразумные планы уехать за границу. Вскоре последовали намеки его друзьям. Леди Мельбурн узнала от него, что гордиев узел затянут слишком близко к его сердцу, а Томасу Муру он писал: «В настоящий момент я в совершенно новом затруднении и гораздо более серьезном, чем когда-либо за последний год, а это очень многое значит». Самому себе он признается, что эта любовь — смесь доброго и дьявольского, как и любая страсть. Он дает полковнику Ли тысячу фунтов, отменяет поездку на корабле, которую должен был предпринять в одиночестве, и готовится к бегству вместе с Августой, возможно, на Сицилию. Августа хочет взять с собой одну из дочерей, но Байрон не любит детей и говорит, что ребенка можно будет завести на месте. Августа призналась об этих планах близким друзьям, и ей напомнили о безумии ее матери, оставившей мужа ради Шального Джека и ускорившей собственную смерть. Леди Мельбурн сказала Байрону: «Если ты не отступишь, ты навеки погиб. Это преступление, которому нет прощения ни в этой жизни, ни в будущей». Планы путешествия начали трещать по швам. В Европе чума; беспокойство и возмущение света, ожидавшего, когда можно будет обрушиться на них, усиливается. Однако он решил уехать, все равно куда — нанять корабль в Кадис, Санкт-Петербург, Италию, — куда угодно, лишь бы оторваться от нее. Кругом в долгах, он все же готовится к этому побегу: заказывает шпаги, ружья, сундуки красного дерева, военную форму, бесчисленные пары нанковых панталон, алый офицерский мундир, золотые эполеты, табакерки, подзорные трубы и дорогие подарки для знатных мусульман.