Возвращение - О'Брайен Эдна. Страница 18

На следующий день дождь вперемешку с градом хлестал по окну. Небо было иссиня-черное, и даже когда тучи расступились, серебряное нутро было мрачным и гнетущим и предвещало бурю. Меня послали закрыть окна и положить тряпки на все подоконники, чтобы вода не стекала. По улице, набросив пальто на голову, брела какая-то женщина, я подумала — может, нищая. В кухонную дверь постучали, мама распахнула ее, готовая отшить непрошеного гостя, и воскликнула с удивлением:

— Мейбл?

Я побежала посмотреть на Мейбл. Она была низенькая, с черными, коротко стриженными волосами, нос очень длинный, а глаза серые, острые. Пока Мейбл стягивала ботики, ухватившись за край раковины, я стояла перед ней. Мейбл спросила меня, я ли это. И сказала, что когда в последний раз видела меня, я лежала в гамаке в саду и, свесив голову вниз, истошно кричала. Почему-то она полагала, что это сообщение доставит мне удовольствие, во всяком случае, развеселит.

Больше всего меня поразила в ней ее резкость. Она тут же начала жаловаться на отца и мать — два замшелых болвана, сказала, что не собирается торчать с ними у камина целыми днями и слушать их нытье про больные кости. Еще пожаловалась на то, что в доме у них тесновато.

Мама напоила Мейбл чаем с пирогом, чтобы она успокоилась, а отец стал расспрашивать, какие породы лошадей разводят в Австралии. Он готов был биться об заклад, что они, австралийские лошади, не такие породистые, как в Ирландии. При этих словах мама хмыкнула, потому что от наших-то лошадей никакого проку — одни слезы да долги. Все наперебой стали упрашивать Мейбл рассказать еще чего-нибудь о тамошней жизни, она ответила, что кое-какие диковинки, от которых глаза на лоб лезут, она, конечно, видела, но вот какие именно, не уточнила. Намекнула, что ей пришлось перенести ужасное потрясение, и я подумала — наверное, ее соблазнили и бросили. Мейбл рассказала, как они там пьют чай из стаканов на террасе в часы заката. Мама удивилась — ну как же это можно, ведь от кипятка стаканы лопаются. Мейбл сказала — не надо было ей возвращаться, она когда проснулась сегодня утром, услыхала, как дождь стучит по окну, и сразу захотелось ей назад. И тут же вдруг сообщила, что Австралия — просто «задворки», а кому охота жить на задворках. Отец пообещал приглядеть ей хорошего жениха, помаленьку она развеселилась, пристроилась к печке — совала ногу то одну, то другую в поддувало, чтобы погреться. У нее были фильдекосовые чулки какого-то жуткого цвета, совсем как кашица, которой мы кормили кур и цыплят. Иногда она говорила с акцентом, но когда начинала костерить своих родителей, акцент тут же пропадал. У них не дом, заявила она, а хибара, крытая соломой хибара. Брякнет что-нибудь грубое, непристойное и хохочет-заливается, пока не заразит еще кого-нибудь.

— Мейбл, ты невыносима, — сказала мама, притворяясь, что ей не по себе от грубых шуток Мейбл.

Отец с неохотой отправился кормить скотину, а Мейбл потягивала из красивого бокала ежевичную настойку. Она подносила бокал к губам, и на щеках ее плясали блики, а когда опускала, блики сбегали по шее, следом за текущим по горлу вином. Ее лицо воспламенилось, в глазах застыли слезы, и она созналась, что днем и ночью, десять лет кряду, думала об Ирландии, откладывала деньги на поездку домой, а теперь поняла, что совершила страшную ошибку. Она шмыгнула носом и достала испачканный платок.

— Издали и старуха за девку сойдет, — произнесла моя мама, и обе женщины вздохнули, будто услышали что-то очень мудрое.

Мама предложила Мейбл в воскресенье нанести несколько визитов, раззадоренная вином и этими посулами, Мейбл сказала, что привезла маме еще один подарок, но во вчерашней суматохе не смогла его найти. Верно, завалился на дно дорожного сундука. Это набор — щетка с гребенкой, а к ним костяной поднос. Мы так никогда его и не увидели.

Прошло несколько месяцев, прежде чем Мейбл заметила меня. До этого она оказывала предпочтение моим сестрам: они были старше и знали, как делать прически, маникюр, как пользоваться маникюрными принадлежностями. То с одной, то с другой она отправлялась по воскресеньям в город, провожала одну из них после школы домой, зазывала к себе в сад поболтать. Лето выдалось знойное, Мейбл поставила в садике перед домом два шезлонга и посадила люпины. Она никому не давала проходу. Осенью, когда моих сестер отослали в городскую школу, Мейбл понадобилась спутница для прогулок. Мама давно перестала ходить с ней: Мейбл успела надоесть всем хозяйкам в городе и многим в округе, хлебом не корми — дай пошататься по городу.

В одно воскресенье выбор пал на меня. Но это все равно что она выбрала бы меня в первый день приезда, потому что для меня она по-прежнему оставалась таинственной незнакомкой. Мы пошли в гости в особняк «Белый дом». Его так называли, потому что деньги на постройку хозяевам особняка прислал родственник из Америки. На самом деле он был желтый, двухэтажный, из ракушечника, на таком же фундаменте, перед домом зеленела лужайка в форме сердца. У дальнего края лужайки была клумба из темно-красных тюльпанов, а в глубине сада стоял сарай с электродвижком. Во всей округе только у них было электричество, этот факт, да еще тюльпаны, и вышитые покрывала на кроватях, и наследство из Америки выделяли их дом среди других. Мы прошли по подъездной аллее, мои белые полотняные туфли прилипали к свежему гудрону. От дома, от желтовато-коричневых занавесей, обшитых кружевом, веяло роскошью и покоем. Излишне добавлять, что здесь держали злых собак, и как только они начали лаять, Мейбл приостановилась, а мне велела не отступать и не трусить. Нас спас парнишка, подстригавший живую изгородь, кусты бирючины, — он окликнул собак и схватил их за рыжеватые холки. Собаки рычали, как львы.

Нас не ждали и потому встретили не слишком любезно. Хозяйка дома отдыхала, ее муж лежал больной, а девочка-служанка Анни даже не пригласила войти. Вдруг появились глухонемые — брат и сестра, я, правда, слышала о них, видела один раз в церкви, видела, как они набожно перебирают четки, но представить себе не могла, что они такие живчики. Они налетели на нас. Стали теребить. Им хотелось поболтать с нами — язык, губы, каждая черточка лица у них задвигалась. Руки двигались легко, как у фокусника. Они затянули нас на кухню, сестра усадила меня в кресло, чтобы получше рассмотреть складки и пуговицы на моем пальто. Сама она была в страшном, почти до пят, рубище. А ее брат — в грубом, с чужого плеча, пиджаке. Они были приемными детьми хозяйки, поговаривали, что она не очень-то их жаловала. Сестра пыталась сообщить нам нечто важное, но в это время появилась хозяйка, поднявшаяся после дневного сна, и сдержанно приветствовала нас. Скоро мы сидели вокруг кухонного стола, и Мейбл обсуждала с хозяйкой, кто был в церкви, кто принимал причастие и кто одевается по моде, а брат с сестрой пытались выманить меня во двор. Они надували щеки, хотели, чтобы я их передразнивала.

Хозяйка заговорила с Мейбл о своем муже. Они придвинулись друг к другу. Прямо как заговорщики. Произнесли жуткое слово. Я его услышала. «Кровотечение». У него было кровотечение. Такое бывает только у женщин. От страха у меня закружилась голова. Я схватилась за стул, потом одной рукой, чтобы удержаться, за край стола, начала бормотать что-то несвязное. Лицо мое, видно, пылало — глухонемые заметили, что мне нехорошо, и, решив, что мне надо кое-куда, повели к дверям и по коридору в уборную. Там было холодно, на выступе лежала коробка с порошком, верно, Анни убиралась и бросила ее второпях или с досады. Брат с сестрой барабанили в дверь, а когда я вышла, придирчиво осмотрели меня, проверили, одернула ли я пальто. Сестренка — ее звали Бэб — снова повела меня на кухню и принялась дурачиться у плиты. Она размахивала кухонным полотенцем, будто дразнила быка в загоне. Хозяйка прикрикнула на нее: если Бэб не угомонится, она отправит ее на маслобойню. Ее брат-близнец изображал страшную ярость: стенал по-звериному и вращал глазами с такой скоростью, что мне казалось, они вот-вот выскочат; глухонемые наконец сели к нам спиной и отказались повернуться, когда мы их попросили.