Возвращение - О'Брайен Эдна. Страница 7

Совершив этот ритуал, я шла в цветник, где буйствовали ослепительно яркие краски люпинов и бегоний. Тетка сажала цветы участками в тон друг другу. Я и теперь их вижу: ярко-красные, как лак для ногтей, желтые, как кисея на летнем платье, блекло-голубые, как глаза стариков; на каждом лепестке, в каждом колокольчике, в каждой трубочке нежилась оса или пчела; от земли и цветов исходило тепло, в ушах стояло гудение пчел, и взгляд мой сонно застывал на кухонных полотенцах, фланелевых подштанниках и ином белье, развешенном для просушки на живой изгороди. Цветник у них назывался Солнечным садом. Тетке достаточно было разбросать семена, и там вырастали великолепные цветы. У нее приживались даже тюльпаны, а у нас только и было, что чахлая роза, обвившаяся вокруг изогнутого дугой и выкрашенного серебряной краской прута, да два куста золотарника. Наш сад был пустой и грустный, и в нем гулял ветер; ветер проделывал в живой изгороди множество дыр и вмятин, а собаки выкапывали под ними ямки и устраивались там спать. Дом у нас был больше, чем у бабушки, линолеум лучше, на лестнице поблескивали латунные прутья, а в уборной спускалась вода, но не было в нем веселья, потому что в нем поселилась беда.

И все же я знала, что не останусь у бабушки навсегда. Убежденность эта зрела во мне, когда по ночам я внезапно начинала отчаянно тосковать по матери, по нашему перешептыванию в постели, по вкусу шоколада, который мы ели, по запаху нашего постельного белья. У бабушки простыни были из серой, щекочущей кожу фланели, а из подушек вечно лезли колючие перья. Мне иногда казалось, что ярко-красное одеяло вот-вот оживет и превратится в злого Деда Мороза. Правда, они убеждали меня, что Деда Мороза не существует. Особенно старалась тетка.

В доме жили тетка с сыновьями Дональдом и Джо и бабушка с дедушкой. Дональд уехал в Англию к своей девушке. По вечерам тетка и Джо дразнили меня, что никакого Деда Мороза нет. Отчаявшись переспорить их, я вскакивала и в слезах топала ногами. Только видя, что я уже на грани истерики, они соглашались, что да, Дед Мороз все-таки есть… Но однажды они перегнули палку. Они сказали, что моя мама — не моя мама. Моя настоящая мама уехала в Австралию, а меня, мол, взяли на воспитание. Этого уж я не могла стерпеть. Я начала колотить кулаками в стену и визжать. Чем больше они настаивали, тем больше я бушевала. Тетка отправилась в гостиную искать фотографию моей настоящей мамы, она вернулась торжествующая, размахивая какой-то фотографией. На ней была изображена женщина в бриджах и в огромной бесформенной шляпе. В ярости я чуть не бросила фотографию в камин. Они наблюдали за все новыми взрывами моего отчаяния и негодования и перестали меня мучить, только когда поняли, что переборщили. Меня трясло, словно громоотвод на трубе часовни, так что зубы стучали; вскоре я превратилась в бессловесное, содрогающееся всем телом существо; комната поплыла у меня перед глазами, и вот тут-то я почувствовала, что они перепугались не меньше моего. Тетка стала щупать мне пульс, бабушка поднесла к моим губам ложку микстуры, но я оттолкнула ее. Микстура называлась «Эликсир прихожанина» и была цвета вареной свеклы. Глаза у меня, верно, были безумные. Тетка завернула меня в большое полотенце и посадила к себе на колени; когда страх стал проходить, из глаз моих хлынули слезы, и они испугались, что я захлебнусь ими, — так сильно я плакала. Просили меня никому ничего не говорить, особенно маме.

— Она моя мама! — всхлипывала я, и они кивали:

— Да, детка.

Я чувствовала, что они до смерти перепуганы случившимся.

Той ночью я дважды падала с кровати, и тете пришлось приставить к ней стулья. Она спала в той же комнате, и я часто слышала, как она плачет по умершему мужу, зовет его: «Это ты, Майкл? Это ты?» — и просит всевышнего воссоединить их на небесах. Иногда я слышала, как ее рука ударяется о спинку кровати или как она встает и тяжелыми шагами идет на кухню облегчиться. Днем мы ходили в поле; ночью же, боясь привидений, дальше кухни идти не отваживались и пользовались желобом для стока помоев. Два раза в неделю его засыпали хлоркой. Днем же найти укромное местечко вдали от чужого глаза было целой морокой. В поисках уединения приходилось много ходить, потом долго осматриваться — не подглядывает ли кто.

Наутро после ночного кошмара меня ласкали и баловали, приготовили мне омлет и посыпали его мускатным орехом. В довершение всего тетка объявила, что меня ждет сюрприз. Наш работник передал через почтальона, что в воскресенье он навестит меня. Я чуть не задохнулась от радости. Работника звали Карнеро, и его я тоже очень любила. Мне нравились его гнилые зубы, кудрявые волосы, сильные руки и большой живот, который называли копилкой. Его прозвали Карнеро, так как он был похож на одного знаменитого боксера. Я знала, что он привезет мне шоколад, а может быть, письмо или шелковый платочек от мамы, что он возьмет меня на руки и будет кружить, приговаривая: «Ах ты моя сладкая». Я приставала ко всем, спрашивая, сколько часов осталось до воскресенья.

В тот день — пятницу — произошло еще одно событие. К нам пришел гость. Дед почему-то называл его Тимом. Я знала, что на самом деле его зовут Пэт и что дедушке говорить об этом нельзя. Как потом я поняла, Тим умер, и от деда это скрывали, потому что смерть односельчанина всегда наводила его на мысли о собственной кончине, а он страшился ее, как, впрочем, и все остальные. Смерть представлялась ему мрачным и таинственным путешествием, в которое отправляешься один, без спутников. Когда муж тети умер, вернее, был убит черно-пегими^[1], ей пришлось скрывать это от родителей, так как они панически боялись даже упоминания о смерти. В тот вечер, когда тело ее мужа привезли в часовню, она вынуждена была оставаться дома; заслышав частый колокольный звон, они стали спрашивать: «По ком звонят?», и бедная моя тетка, вынужденная скрывать свое горе, притворилась, что не знает. На следующий день она пошла на похороны под предлогом, что умер знакомый ее мужа, лесник. Про мужа она говорила, что его перевели в отдаленный район и что ей и малолетним сыновьям придется пожить у родителей, пока он не подыщет им жилье. Она даже выдумала название местности на севере Ирландии, где якобы служит ее муж, сочиняла письма от него с новостями о «беспорядках». В конце концов ей, по-видимому, пришлось сказать старикам правду, и они наверняка были потрясены. Поскольку придуманные теткой письма должен был доставлять почтальон Тим, но он умер, и дедушке не следовало этого знать, подошедшему к нашему крыльцу человеку в поношенном костюме, которого звали Пэт, приходилось отзываться на имя Тим и отвечать на адресованные Тиму вопросы: как поживает его семейство, какой урожай собрали и на каких ярмарках он побывал. Мне казалось странным, что он может отвечать на вопросы, относящиеся к другому, хотя, впрочем, что ж тут странного — ведь жизнь у них у всех была, по сути, одинакова.

После воскресной мессы я прыгала через веревочку у калитки в ожидании Карнеро. Гость появился, как часто и бывает, именно тогда, когда я на минутку отвернулась. Закуковала кукушка, и хотя я знала, что ее не увидеть, я посмотрела на дерево, туда, где было разоренное птичье гнездо, и тут-то и раздался свист Карнеро. Я побежала ему навстречу, он подхватил меня и посадил на раму велосипеда.

— Карнеро! — воскликнула я.

В этой встрече после разлуки радость смешивалась с печалью. Он привез мне пакетик леденцов и еще один потрясающий подарок. Когда мы слезли с велосипеда у калитки, он надел его мне на руку. Это были игрушечные часы замечательного красного цвета. Звенья браслета походили на ягодки малины. Стрелки не двигались, но какое это имело значение. Браслет был на резинке, и его можно было оттягивать и хлопать им по руке. Тонкие черные стрелки были похожи на ресницы. Карнеро не хотел признаваться, где их взял. У меня было лишь одно желание — стоять с ним у калитки, любоваться подарком и говорить о доме. Я бы не решилась разговаривать с ним при других, потому что ребенку не полагалось задавать вопросы и чего-то желать. Отдуваясь после долгого подъема, Карнеро стал развязывать галстук, бормоча: «Чертова удавка». Интересно, ради кого это он вырядился, думала я. На нем был воскресный костюм, а в шляпу было воткнуто перо.