Девушка с зелеными глазами - О'Брайен Эдна. Страница 20

Тим Хили хотел подняться и выразить соболезнования моему папаше, но я попросила его не делать этого. Я знала, что если сейчас отцу напомнить про смерть матери, то от этого он только еще больше напьется.

– Ты же знаешь меня, – ударил себя в грудь Тим Хили, – я и мухи не обижу.

Позже он сообщил мне, что занимается проверкой колбасных фабрик и сейчас как раз едет с инспекцией в Марборо.

– Видела бы ты, как делают колбасу! – воскликнул он, откидывая голову и разевая рот во всю ширину, всем своим видом стараясь показать, какие безобразия творятся производителями колбас. Он мне смертельно надоел, но я слушала его, надеясь с его помощью сбежать отсюда. Я решила, что рано или поздно они с отцом станут предаваться воспоминаниям о своих спортивных успехах, а я тихонечко улизну, спрячусь в туалете и сойду на следующей станции.

Они все больше увлекались разговором, тряся головами и не обращая на меня внимания, словно я была дитем неразумным. Четырьмя стаканами оранжада можно было напиться под завязку.

– Д-вай с-пъем нашу стар-рую! – потребовал Тим. – Запевай!

– Не-а, – покачал головой отец, – я уже не тот, стар стал, давайте все хором.

Они спели «Кевин Барри» не в такт не в лад, и невпопад, но это их не волновало. Молодой бармен, тяжело вздохнув, посмотрел на них, соображая, не пора ли остановить их, но папаша дружески помахал ему рукой и предложил присоединиться к пению.

– Проклятые англичане, – сказал Тим, когда они закончили, чем вызвал вздох сочувствия, прошелестевший по всему залу.

Вдруг, никого не спрашивая, мой отец затянул: «Я вздыхаю по Джейни, девушке с ореховыми волосами».

Он рвал на себе воротник, словно тот душил его, и его глаза наполнились слезами. Наверное, он вспомнил о маме, потому что, когда она была жива, он частенько пел эту песню в Рождество.

За окном проплывали безрадостные пейзажи, поля, поля. Поезд уносил нас все дальше от Дублина к центральной ирландской равнине.

Теперь можно было попробовать. Я встала, намереваясь тихонько проскользнуть к выходу.

– Куда намылилась? – спросил недремлющий страж.

– Могу я выйти в туалет? – спросила я. Не люблю говорить «уборная».

– Вполне естественная потребность, вполне естественная, – сказал Тим и, подмигнув отцу, добавил: – Провожу-ка я даму.

Он повел меня по коридору. Отец, должно быть, попросил его приглядеть за мной.

– Не нужно беспокоиться, – сказал он мне, – скоро тебе встретится настоящий парень, твоего круга, ровня тебе.

Я ничего ему не сказала, но я твердо решила, что никогда в жизни не выйду ни за кого своего круга.

Спокойные лица людей, поедающих в ресторане всякую снедь, вызвали во мне глухое отчаяние по поводу моей собственной судьбы.

– Будет лучше, если мы поторопимся, – сказал Тим Хили, когда мы проходили через вагон первого класса, где люди отдыхали, откинув головы на покрытые материей подголовники кресел, а трое священников резались в карты.

– Я подожду, – сказал он.

В этот раз убежать мне не удалось.

В Марборо Тим Хили со своими спутниками вышел. Перед этим, конечно, состоялась бурная сцена прощания с распитием немалого количества спиртного.

Мы снова остались вдвоем с отцом.

Он был уже совершенно пьян и раскачивался на своем высоком табурете. Неловкими движениями он вытащил из кармана пачку сигарет, смятую в лепешку, и проговорил:

– Эй, угощайся моими!

Это предложение было сделано бармену, который помог ему подняться, чтобы отвести в вагон, где оставались мои перчатки и вечерняя газета.

– Я сам дойду, сам, – все время протестовал отец.

– Никто не сомневается, – согласился бармен, продолжая поддерживать его.

Папаша уселся в углу и плотно закрыл глаза.

Следующей остановкой была Роскри, но до нее было еще минут тридцать, не меньше, а к этому времени он мог и проснуться. Я пододвинулась к окну, где был стоп-кран и красная табличка: «Штраф пять фунтов за необоснованное пользование». Я собиралась воспользоваться этим приспособлением. Чтобы набраться храбрости, я стала представлять, как сбегутся проводники и, растолкав ничего не соображавшего папашу, потребуют у него пять фунтов. А я к тому времени растворюсь в черноте полей. На улице было темно – хоть глаз выколи, и я мечтала, чтобы хоть какое-нибудь жилье оказалось поблизости. Потом мне пришли на ум сторожевые псы, охраняющие фермы, но это не поколебало моей решимости.

Я тихонечко приподнялась и на всякий случай лишний раз посмотрела, спит он или нет. Голова его была запрокинута назад, а изо рта свисал погасший окурок сигареты. Мне стало жаль моего отца, такого слабого, усталого и никому не нужного.

– Хватит жалеть его, не будь дурой, он загубил жизнь твоей матери, – сказала я себе, протягивая руку к черной ручке стоп-крана и трепеща, как осенний лист на ветру.

– Дергай, дергай, ну же, ну! – шептала я себе. Или этот мой нервный шепот разбудил его, или он вообще не спал, только он неожиданно сел нормально и сказал:

– Где мы, где?

Я отдернула руку и села ни жива, ни мертва на свое место. Благодарение Господу, я хоть не успела ничего сделать.

– Я просто хотела посмотреть, где мы едем, – сказала я, ненавидя себя за трусость.

– Ты не первый день здесь ездишь, чтобы не знать, где мы.

Он закурил и до самого конца нашего путешествия больше уже не спал. Повозка, запряженная лошадьми, встретила нас на нашей плохо освещенной станции. Еще раньше я послала тетке телеграмму, что мы едем.

Кухня наша не изменилась и производила на меня все то же гнетущее впечатление, что и раньше. Старая папашина одежда, разбросанная на стульях, засохший фикус и лампадка перед иконкой в углу.

Мы уложили так и нераздевшегося отца на топчан в кухне, и тетка прочла мне наставление. Ничего другого от нее я и не ждала.

Она приготовила чай и достала остатки рождественского пирога из ржавой жестянки. Он был отвратителен, этот засохший пирог, но, чтобы сделать ей приятное, я его съела. Она все продолжала тарахтеть про хорошее образование, которое мне дали, и про тот удар, который обрушился на моего отца, когда он прочел это письмо.

Потом тетка спрятала папашины башмаки, чтобы утром он не мог отправиться продолжать свои пьяные подвиги. Потом мы громко прочитали молитвы. Но спать лечь было нельзя, потому что отец мог проснуться и разжечь огонь, чтобы понять, где он находится, а это может кончиться пожаром или, еще того хуже, скандалом.

Мы с теткой сидели в полутьме и болтали. Прочитав мне мораль, она несколько успокоилась, и с ней стало возможно разговаривать по-человечески.

Я рассказывала ей о том, как мы с Бэйбой проводим время, ходим в кино или на танцы, а иногда пьем кофе и едим мороженое. Я говорила о своей работе, о том, что я делаю в лавке, и что миссис Бёрнс обещала мне прибавку к жалованью. Потом я описала дом, где мы жили, и нашу квартирную хозяйку Джоанну, и ее мужа Густава, не забыла даже и о надутом индюке Джанни. Я постаралась изобразить, как все они смешно говорят по-английски, но тут моя добрая тетушка не преминула пройтись по поводу нахальных иностранцев, которых полным-полно повсюду, и я резко переменила тему.

Кстати, оказавшись здесь, в доме, где выросла, я сразу же заметила, что тетушка, как и прежде, не слишком надсаживается на домашней работе. А как все у нас блестело, когда была жива мама!

Можно было только догадываться о том, что творится наверху, в тех комнатах, где никто не жил. Если я не сбегу отсюда, то мне придется самой приводить все в порядок, и мне стало просто нехорошо, когда я осознала, сколько это займет времени. А я вовсе и не собиралась задерживаться здесь, хотя просто не представляла себе, как выбраться.

Тетя Молли жаловалась мне на отца. Жили они небогато, но это было бы еще ничего, а вот папашины пьянки и дебоши сильно отравляли ей существование. Но больше всего на свете ее огорчило известие о моих отношениях с Юджином. Об этом знали все в округе, некоторые осуждали меня, и все жалели отца и тетку.