Шерлок Холмс Человек, который никогда не жил и поэтому никогда не умрёт - Вернер Алекс. Страница 6

Пиккадилли и Ковентри-стрит, ок. 1890 г., Джордж Вашингтон Уилсон.

И всё же Конан Дойл отнюдь не симпатизирует многим традиционным консервативным добродетелям поздневикторианской Британии и её империи. Он был европейским космополитом, знающим культуру и языки Германии и Франции. Он часто выбирал местом действия своих исторических романов континент, а не Британию, и восхитительно внедрил мастерски замаскированных Гладстона («сурового, заносчивого, проницательного и доминирующего») и лорда Розбери («наделённого красотой ума и тела») в качестве клиентов Шерлока Холмса во «Втором пятне». Он «возрадовался», что прогрессисты приобрели контроль над вновь учреждённым Советом Лондонского графства и не одобрял ни наследственность палаты лордов в качестве второй палаты, ни «плохой монополии» с нетрудовыми доходами крупных землевладельцев Лондона; он выступал за реформы и либерализацию «прискорбных» законов о разводах и в конечном итоге пришёл к поддержке ирландского гомруля.

Риджент-стрит, вид с севера, ок. 1890 г., Джордж Вашингтон Уилсон.

Конан Дойл отверг католичество, в котором воспитывался и учился, а с ним и все остальные формы христианства: начиная с юношеского возраста увлёкся спиритуализмом. Отец его был алкоголиком; сам он в своей эдинбургской диссертации на степень доктора медицины писал о сифилисе, рассматривал вопросы гомосексуализма в своих рассказах (без Шерлока Холмса), восхищался и знал Оскара Уайльда, считая его тюремное заключение несправедливым. Он поддерживал долгосрочную связь с женщиной, Джин Леки, пока его первая жена болела туберкулезом, описал их отношения, тонко завуалировав, в романе «Дуэт» (1899 г.) и женился на Джин, когда овдовел. Он также был поклонником Американского общества борьбы с рабством Генри Хайленда Гарнета; он опасался, что временами Британия была слишком навязчивой, что мешало её имперской миссии; он выступал против (как и Джозеф Конрад) монополий и эксплуататорского поведения бельгийского монарха в Конго (среди его союзников были Роджер Кейсмент и Э. М. Моррел); и во время проведения кампании против судебных ошибок в британской правовой системе выступал от имени выходца из Южной Азии и еврея немецкого происхождения.

Как и его создатель, правда, в другой форме, Шерлок Холмс был также — в сложности и противоречивости его характера — типичным представителем 1880-х и 1890-х годов. С одной стороны, Конан Дойл сделал его практически сверхчеловеком, «волшебником», наделённым «специальными знаниями и особыми полномочиями», граничащими с чудом, это означало, что он мог «перехитрить любого противника, сколь угодно хитрого, и решить любую головоломку, сколь угодно причудливую».

Артур Конан Дойл, 1890-е гг.

Его ум представляет собой самую прекрасную мыслящую машину, которую когда-либо знал мир, клиенты изумляются наблюдательным и дедуктивным способностями, а он раскрывает сложные дела, как в «Чертежах Брюса-Партингтона», с удивительным профессионализмом.

«Восхитительно, — говорит ему Ватсон. — Вы никогда не достигали больших высот». Холмс также исключительно смелый, сильный, самоуверенный, мужественный, изобретательный, своевольный, доминирующий и отчаянный; он благородный и патриотичный «странствующий рыцарь», строго соблюдающий джентльменский кодекс чести и поведения; он порицает аристократов и плутократов, когда понимает, что они вели себя неправильно или неподобающе; и как «благодетель человечества» он неоднократно восстанавливает порядок в мире, которому постоянно что-то угрожает. В связи с этим он считает себя выше закона: без колебаний проникает в частные владения (и, несомненно, стал бы первоклассным преступником, если бы пожелал); оправдывает убийц, которых обнаружил, если признаёт, что их преступление морально оправданно; он рассчитывает, когда необходимо, на влияние и поддержку людей, занимающих довольно высокие посты; он никогда не появляется на скамье подсудимых, ни в качестве свидетеля, ни в качестве обвиняемого; он — самозваная и самоучреждённая «последняя и высшая судебная инстанция», которая «представляла правосудие». По существу, Шерлок Холмс был ранней версией сверхчеловека, описанного Ницше в книге «Так говорил Заратустра», впервые опубликованной в 1883 году на немецком (которым Конан Дойл свободно владел) и переведённой на английский в 1896 году.

Но стоит посмотреть с другой точки зрения, и получится совершенно иной образ: Шерлок Холмс кажется не столько сверхчеловеком, сколько его противоположностью — потакающим своим желаниям, наркозависимым представителем богемы, эстетом и декадентом конца XIX века, замкнутым и отстранённым интеллектуалом, который мог бы сойти со страниц не Ницше, но Оскара Уайльда. Большую часть времени он страдает от скуки и апатии. Неясны и его предпочтения — у него было несколько друзей, кроме Ватсона, и он имел «отвращение к женщинам». Он принимает героин и кокаин (хотя лишь «семипроцентный раствор»); любит трубки, сигары и сигареты: в его неприбранной квартире в доме 221-б по Бейкер-стрит частенько стоит непроглядный дым; он неплохо играет на скрипке, правда в любое время дня и ночи; он невротичен, вял и часто уныл; в таких состояниях он проявляет себя не человеком действия и дела, а интровертным, бледным мечтателем. Но при всех своих претензиях быть холодной и расчётливой мыслящей машиной Холмс также обладает сильным артистическим и театральным характером и мог бы стать великим актёром (а также великим преступником). Он любит придавать драматичности развязкам своих дел, он наслаждается аплодисментами и почитателями, в переодеваниях он находит как профессиональную необходимость, так и личное удовольствие, гримируя и маскируя себя под другого мужчину или даже под женщину. «Вазелин — на лоб, — говорит он Ватсону в рассказе „Шерлок Холмс при смерти“, словно провозглашая декадентский манифест, — белладонну— в глаза, румяна — на скулы и плёночку пчелиного воска — на губы, всё вместе это производит весьма недурной эффект». Отчего же Шерлок Холмс находит Лондон конца XIX века попеременно и противоречиво то отупляющим, то будоражащим, и каковы обстоятельства, при которых доктор Ватсон часто наблюдает, как Холмс превращается в мгновение ока… из томного мечтателя в человека действия?

Уличный торговец шербетом и водой, Чипсайд, 1893, Пол Мартин.

На первый взгляд ответ на эти вопросы очевиден: на протяжении 1880-х и 1890-х годов «тёмные джунгли» криминального Лондона считались уникально массовым и непревзойденно масштабным средоточием нищеты, опасности, зла и преступлений, что открывало перед Холмсом широкие следственные и криминологические возможности, которых бы он никогда не нашёл в «застойных» провинциях, в Глазго или Кардиффе, Бирмингеме или Бристоле, или в любом другом европейском городе или континентальной столице. Поэтому желание первого в мире консультирующего детектива осесть в первом городе мира вполне понятно. «Он любил находиться, — как доктор Ватсон наблюдает в начале „Постоянного пациента“, — в центре пятимиллионного города, оплетая его своей сетью и циркулируя по ней, реагируя на каждый незначительный слух или подозрение, на нераскрытое преступление». «В этом грандиозном человеческом рое, — в другой раз говорит Холмс своему верному другу, — возможно ожидать любых комбинаций событий». Но на практике, и довольно часто, высокие ожидания Холмса оставались неоправданными: полиция усиливалась, преступность ослабевала, и несмотря на то, что охочая до сенсаций пресса утверждала обратное, Лондон становился всё более безопасным городом, насильственная преступность сокращалась, нарушения в основном не выходили за рамки мелких масштабов и, как и проституция, касались в основном рабочего класса. Поэтому Холмс постоянно сокрушается, что, невзирая на все его надежды и намерения, порой ему бывает совершенно нечего делать. «В наши дни, — постоянно жалуется он, — нет ни преступлений, ни преступников»; «человек — или, по крайней мере, — преступный человек потерял всякую находчивость и оригинальность»; «дерзость и романтика, похоже, навсегда покинули преступный мир». Преступление было «банальным» (ключевое слово), это означало, что жизнь становилась банальной, и вместо интересных сложных дел попадались просто «какие-то неуклюжие злодеяния, с мотивами столь прозрачными, что даже в Скотленд-Ярде видят всё насквозь».