За опасной чертой - Ребров Михаил. Страница 2

Человек не двинулся с места. Он мучительно вспоминал о чем-то, без чего нельзя было сделать ни шага, и никак не мог собраться с мыслями. Перед ним чередой проплывали какие-то неясные, неуловимые образы, какие-то обрывки воспоминаний, а главного, жизненно важного, все не было.

Черт возьми, но откуда же это громадное солнце? Кажется, уже полнеба полыхает огнем.

Небо? Да, именно небо! Вот в чем выход… Где-то должна быть его прохлада, его необозримая синь, в которой ночью мерцают яркие чистые звезды, а днем айсбергами скользят белоснежные облака.

Теперь человек знал, что надо делать.

— Лететь! — крикнул он во весь голос.

И в ту же секунду погасло солнце…

Молоденькая медицинская сестра от неожиданности вздрогнула и уронила на пол красочный журнал мод. Может быть, она ослышалась? Ей показалось, что больной, который вот уже много дней лежал неподвижный и безмолвный, произнес какое-то слово. Девушка склонилась над изголовьем кровати. На лицо больного упала тень, еще резче обозначив скорбные складки в уголках губ, глубокую синеву под глазами, туго обтянутые пергаментной кожей скулы.

Снова вздрогнули, разжались слипшиеся губы неподвижного человека.

— Лететь… — свистящим шепотом повторил он.

Сестра испуганно отпрянула назад. Бред? Конечно! Что может связывать сейчас с небом этого человека, этого… бывшего летчика, с которым оно обошлось так жестоко? Можно ли ему любить такое небо? Имеет ли он право даже вспоминать о нем без содрогания?

Сестра смотрела на летчика широко открытыми, полными сострадания глазами, но тот об этом ничего не знал.

Он летел…

…Ракетоподобная машина, словно стальной клинок, пронзила толстый слой облаков и вырвалась на сверкающий солнечный простор. Все вокруг было наполнено звенящим гулом могучих турбин. Подчиняясь воле летчика, реактивный самолет рвался в голубую высь, туда, где стратосфера незримо сомкнулась с ближним космосом.

Вот уже небо стало сине-фиолетовым, затем черным. А там, внизу, окутанная легкой сиреневатой дымкой, осталась родная земля, которая привыкла провожать и встречать своего крылатого сына. Сейчас она ждет. Именно здесь, в этом безграничном просторе, особенно остро ощущаешь, как она дорога. И разве не счастье ради нее идти на подвиг, как на работу, разве не родная земля давала силу, чтобы сделать порой невозможное возможным?

Так бывало много раз.

Но много еще не значит всегда…

За опасной чертой

Выстрела никто не услышал. Красная ракета бесшумно взвилась над аэродромом, оставляя за собой тающий след, прочертила в небе крутую дугу и погасла.

Такое бывало редко, и уж если бывало, то неспроста. Красная ракета принесла тревогу и настороженность. Полеты сразу же прекратились. В непривычной для аэродрома тишине было слышно, как под ветром полощется полосатый «колдун» на мачте да шумит движок радиостанции. На высокой ноте зловеще пропела сирена «санитарки». Минуту спустя промчалась пожарная машина. И снова тихо…

В то погожее сентябрьское утро он ушел в очередной испытательный полет. Ушел в свое небо — в любимый «пятый океан».

А несколько часов спустя санитарная машина мчалась по шумному городскому проспекту. Транспорта было много. Бесконечной вереницей тянулись грузовики, спешили куда-то легковые автомобили, гудели рейсовые автобусы. Тревожный пронзительный сигнал прижимал их к тротуару, заставлял останавливаться, пропускать вперед ту, что с красными крестами. А она перескакивала из ряда в ряд, летела против встречного движения. Шофер сигналил, настойчиво просил «зеленую улицу» — ведь в машине на брезентовых носилках лежал человек, которому нужна была самая срочная помощь.

— Скорее! Скорее! — торопил водителя сидящий рядом врач.

В клинической больнице, куда доставили пострадавшего, уже беглый осмотр показал всю серьезность положения. В регистрационном журнале появилась запись: «Мосолов Георгий Константинович. Год рождения — 1926. Профессия — летчик-испытатель. Диагноз — открытый перелом левого бедра, закрытый перелом костей правой голени, левого плеча. Тяжелая травма головы».

Больной впал в беспамятство. Медлить было нельзя. «Быть или не быть?» — так ставился вопрос. Медики сказали: «Быть!» Сказали осторожно, словно для того, чтобы самих себя подбодрить в начавшемся поистине героическом сражении за жизнь летчика. От его постели ни на минуту не отходили дежурные врачи и сестры. Температура. Пульс. Давление крови. Уколы…

Прошла ночь. К утру состояние больного резко ухудшилось, а на исходе следующего дня могучий организм, привыкший к перегрузкам и перепадам давления, к бешеному вращению штопора и тряске, стал сдавать. Все применяемые в таких случаях средства не помогали. И тогда в больницу срочно вызвали крупнейшего хирурга.

Заключение профессора было коротким и решительным, как обращение командира к бойцам перед боем. Требовалась неотложная, немедленная операция.

— Готовьте больного! — сказал профессор и ушел мыть руки.

Операция продолжалась несколько часов. Когда она была закончена, хирург тяжело опустился в кресло и закрыл глаза. Он сделал все, что мог. Теперь оставалось только одно — ждать…

Под утро к летчику ненадолго вернулось сознание. А затем — новый кризис. Вот-вот готова была оборваться тонкая ниточка, связывающая этого человека с жизнью.

Всхлипнула и выбежала из палаты в коридор девушка в белом халате — нервы сдали. Плотно закрылась дверь.

А в светлом коридоре хирургического отделения у окна сидела молодая женщина. На смуглом, осунувшемся от бессонницы лице следы волнений и тревог. Это за жизнь ее мужа воевали сейчас врачи…

Ее тоже не оставляли одну: рядом всегда были друзья мужа — летчики-испытатели, конструкторы, инженеры, а нередко и вовсе незнакомые ей люди. Каждый старался ободрить, успокоить измученную неизвестностью женщину.

— Вот увидите, Галина Петровна, все будет отлично. У профессора золотые руки. Да и за Жору я спокоен — не подведет, не отступит, — мягко говорил Константин Коккинаки.

— Мы еще с ним полетаем, — добавлял Петр Остапенко.

Но в глазах у них тоже тревога.

Экстренный консилиум уже принял решение: оперировать вторично! Второй раз за два дня! Но другого выхода не было.

Тишина… Ювелирно точны движения рук хирурга. Без слов понимают его ассистенты. Безошибочны действия опытных сестер.

Повторная операция была еще более сложной и опасной, чем первая. Никто не рискнул бы заранее предсказать ее исход. Но это был единственный, быть может из тысячи, шанс спасти человека, и хирург вновь взял в руки скальпель.

Можно было ожидать всего, но пришло самое худшее — во время операции сердце больного остановилось. Организм полностью исчерпал свои силы. Наступила клиническая смерть.

Неужели все? Нет, хирург был готов даже к этому. Ему уже не раз удавалось возвращать людям жизнь, он хорошо знал, как надо действовать в таких случаях. И он сделал все, что мог, все, что было в человеческих силах. И в том, что дальше произошло, не было чуда. Был подвиг. Сердце летчика снова забилось, появился пульс, восстановилось дыхание.

— Теперь он должен жить! — сказал хирург.

И все восприняли слово «должен» как «будет»; каждому хотелось, чтобы этот человек увидел свое любимое небо, свою семью, друзей.

Но до полной победы было еще очень далеко. Кратковременные улучшения сменялись спадами. Снова и снова собирались консилиумы. Снова у постели больного, как часовые на боевом посту, сменялись люди в белых халатах.

Так прошло несколько тревожных дней и ночей, когда нельзя было еще сказать, окончательно ли «завелось» сердце или оно снова замрет.

Сердце выдержало трудное испытание. Оно как бы переняло от руки хирурга теплоту и твердость, зарядилось верой в торжество жизни и теперь билось все более ровно и уверенно. Больному заметно становилось лучше. Временами он приоткрывал глаза, и тогда в них отражался кусочек неба, голубевшего за окном.