Вурди - Колосов Владимир Валерьевич. Страница 65

— Лай!

Не оборачивается. Не слышит.

Нет, неспроста его нашел именно Лай.

Гвирнус вдруг почувствовал острый приступ страха.

Сейчас.

Сейчас Лай обернется.

«Уф!» В голове нелюдима вдруг вспыхнуло яркое солнце… И уже растворяясь в нем, Гвирнус понял, что именно так напугало его.

У тащившего его охотника не было человеческого лица.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

— Он был совсем как человек, этот вурди, — вдруг пробормотала Гергамора.

Ай-я вздрогнула, с недоумением взглянув на старуху:

— Что?

— Вишь как вскинулась. Не думай. Не совсем еще из ума выжила старая карга. Знаю, что у тебя, деточка, в голове. Вернется твой (куда ж он без тебя денется?), а ты и не говори. Придумай что-нибудь, а только правды-то не говори. Не поймет он. И на меня, старую, не смотри. Ну, что не боюсь я тебя. Или что выдам кому… Зачем мне? Вот послушай, кой-что расскажу.

— Некогда мне. Утро на дворе…

— Да ночь в голове, — прошамкала старуха. — Думаешь, коли вот так прознала я, ну, твой секретик глупый, коли с этого на сердце полегчало, так теперь и жизнь по-другому пойдет? Как бы не так! Это только день в поворот входит. А жизнь… Гм! Да и слаба ты еще. Чтобы на улицу-то выходить. Я свое варево знаю. Голова кружится небось?

Ай-я кивнула.

— Пройдет. Я ведь, было дело, чуть замуж за него не вышла.

— За вурди?

Ай-я зябко поежилась, взглянула на пылающую печь. Вспомнила, как еще недавно безразлично говорила пылающему огню: «Он не вернется».

Нет. Не то.

«Он — человек».

Улыбнулась. Осторожно, будто боясь спугнуть севшего на ладонь мотылька. Не мотылька — мышку. Не мышку — такое короткое, такое болезненное счастье любить…

Мужа. Дочь.

Да. Вернется.

Но что будет потом?

Думать об этом не хотелось.

— За вурди? — тихо переспросила Ай-я.

— А я почем знала? — сказала Гергамора. — Всем он был похож на человека, этот вурди. Руки, ноги, голова, даже в штанах, — усмехнулась старуха, — вроде как самое что ни на есть человеческое… Подсмотрела я, дура, как-то, да. Купался он… С лица не красавец, но и не урод. Так ведь красота — дело бабское. А у мужиков по-другому оно. Тут что-то особенное, в лице ли, в глазах должно быть. Разве ж в двух словах объяснишь? В общем, многие на него засматривались. Я-то хоть и мала была, только ведь не настолько, чтобы не видеть — нет другого такого в Поселке. И взгляды его тоже примечала — на меня он смотрел. Посмотрит, усмехнется, в глазах будто искорки пляшут, скажет еще: «Эх, девка, косищу уже отрастила, что же титек нет?» Ну, девка, дело ясное, глазки стыдливо в пол, а сердечко-то аж заходится, до чего к мужику, значит, поближе хочется. Веришь ли, коленки подгибались, когда на меня смотрел. Дело-то оно немудреное, да только мне и двенадцати не было, а я уж знала — быть мне его женой. Славко его звали, — вздохнула колдунья, — хорошим он был охотником, этот никем не узнанный вурди. Может быть, лучшим в Поселке. Мой-то брат, старший, значит, себя лучшим почитал. Да только куда ему! Ни одна лисица не прошмыгнула бы мимо Славко, ни один заяц не ушел бы от его стрелы. А уж когда с охоты приходил — тут чуть не пол-Поселка сбегалось. Коли лосяка молодого приволочет, так прямо посреди Поселка разложит, ножиком хвать — это, мол, самой старой; другой раз полоснет — самой молодой («Кто тут у нас от горшка два вершка?»); ну а третий кусок мне всегда доставался — так уж у него было заведено. Само собой, первая я его выходила встречать… Не спишь? — Гергамора шмыгнула носом. — Кружится еще?

Ай-я не ответила.

Ее и в самом деле клонило в сон. Рассказ старухи сливался в однообразный поток слов, глаза слипались, Ай-я с трудом разлепила пересохшие губы:

— Не сплю.

— Вот я и говорю, — продолжила старуха, — удачлив он был — страсть. Коли ведмедь-шатун какой в лесу объявится — Славко мой тут как тут. Даже лука не возьмет. А уж лосяка или кабанчика подстрелить, будто колдовство какое — сами к нему бегут. Это-то его и сгубило, — крякнула Гергамора. — Ну и то, что с повелителями он якшался… Гм, как-то совсем не по-людски. Другой раз встретит такого оборванца на улице, к себе зазовет, сидят, значит, о чем говорят, неведомо, а потом, глядишь, повелитель-то уж точно и не дармоед-бездельник. Бревнышки в лесу тешет. Со Славко на пару в Поселок тащит. Топориком тюк-тюк, уже избенка справлена. Не одного такого-то он в человеки вывел. Смотрели в Поселке на это косо. А как-то раз возле такой вот избенки рыболова одного нашли. Мертвого, значит. Вроде и ранка-то на шее самая что ни на есть малюсенькая. А ведь ни кровинки в нем. Белый весь. Сначала на зверя какого думали. Тут-то мой старший брат и скажи: мол, знаю я, откуда ветер дует, мол, видел, как тут еще с вечера Славко бродил.

— И что? — встрепенулась Ай-я.

— Ну, сразу-то ему не поверили, — сказала старуха. — Знали люди, не любит мой брат, Тилем его звали, не любит он Славко. За меня, дуру, и не любит. Не такого жениха они с отцом мне желали. Но слова его запомнили. А когда время пришло — оно, вишь, в поселке страху навело — тут-то и пригодился, братцев навет. Мол, из-за Славко, из-за вурди все. Коли он и впрямь вурди. А как проверить? Вестимо, помнили тогда еще — если уж что и выведет вурди на чистую воду, так это кровь…

— Кровь… — сонно повторила Ай-я, — какая кровь?..

— Человеческая, вестимо, — ухмыльнулась старуха. — Только ведь кто ж согласится? А ну как и впрямь вурди? Кому охота жизнью этак-то рисковать? Долго искали смельчака. А он сам вызвался. Тиль, старший брат. Слишком велика была его ненависть к вурди, чтобы он позволил одному из них… Да с дурочкой малой… Со мной…

— Со мной, — эхом откликнулась Ай-я, чувствуя, как легкий сквознячок из двери вдруг превратился в змею и холодным кольцом свернулся на груди.

— Брысь, — прошептала Ай-я, сгоняя склизкую тварь, будто прирученную лесную кошку, — брысь.

— Брат, — доносился откуда-то издалека голос Гергаморы.

— Муж, — шипела змея.

Ай-я спала.

И уже не старуха, а кто-то другой вязал в ее голове бесконечную вереницу слов…

— Да. Кровь. Человеческая кровь, гласили предания, — вот что превращает оборотня в зверя. И тогда собрались в один прекрасный день люди у дома любимого моего и сказали ему: «Выходи!» И только он вышел на порог, как бросился к нему мой старший брат и распорол ножом руку свою от кисти и до локтя. В страхе отступили назад люди. А они стояли друг против друга — вурди и мой старший брат.

Много крови пролилось на крыльцо дома Славко, и сказал он с усмешкой: «Пойдем, я перевяжу тебя». «Хорошо», — сказал Тиль и, хотя все кричали ему, чтобы не входил он в дом вурди, пошел вслед за охотником. Многие плакали. Не чаяли они, что вернется мой брат живой и невредимый. И в самом деле долго не было их. Тогда закричали люди: «Оборотень! Пойдем и убьем его!» Но только они закричали так, как вышли на крыльцо Славко и брат с перевязанной рукой. И тогда снова закричали столпившиеся у крыльца: «Человек! Он — человек!» Но сказала одна из женщин: «А была ли то человеческая кровь?»

В страшном смятении сошел брат мой с крыльца. Даже издали видела я, как побледнело его лицо, как задрожали губы, как сжались в кулаки пальцы. И сказал он: «Послушайте, люди! Если я — не человек, то где он — человек?» И тогда подошла к нему та самая женщина, что требовала человеческой крови, взяла из рук брата моего нож и, стиснув зубы, вонзила острие в ладонь. «Вот человеческая кровь!» — сказала она и подошла к стоящему на крыльце Славко. «Вот!» И снова лишь улыбнулся Славко и позвал ее в дом. Без страха пошла за ним женщина, хотя и была уверена, что идет на верную смерть… Но уже никто не кричал ей: «Остановись!» Все ждали. И когда вскоре женщина показалась на крыльце, белее мела было ее лицо. И не было у нее слов. А был лишь страх, ибо не ведала она сама себя. «Убить их!» — закричали люди, и тогда поняла я, что убьют сейчас и Славко, и эту белую как мел женщину, и брата моего. «Постойте! — закричала я, желая спасти хотя бы одного из них. — Вурди хитер, и кто может поручиться, что не научился он жить среди людей, что запах крови и поныне пьянит его?» «Никто!» — с готовностью закричали вокруг меня. Я же не верила в то, что говорил язык мой. Чужими были мои слова. Чужим мой язык.