Тогда ты молчал - фон Бернут Криста. Страница 37

— Не оборачивайся! Не дай бог, свиненыш, обернешься!

Шепчущий голос, казалось, удалялся, но мальчик не двигался. Вжав голову в лесную почву так, что запах земли и коры буквально забивал ему ноздри, он не открывал глаза, будто надеялся повернуть вспять то, что с ним произошло. Наконец боль заставила его сдвинуться с места. Он с трудом перевернулся на спину. Тело в области заднего прохода горело огнем, но он уже знал, что не умрет от этого. Он осторожно посмотрел по сторонам, но его мучитель исчез.

Он снял обувь и брюки, болтавшиеся, как веревки, на щиколотках. Его ноги были испачканы кровью, воняли мочой и чужой спермой. Мальчик медленно, словно робот, поднялся и снял с себя влажный грязный пуловер. Затем медленно пошел под дождем к воде. Земля на берегу была топкой, его ноги погружались в грязь, было холодно, но он ничего этого почти не чувствовал. Он знал лишь одно: никто не должен узнать о том, что случилось. Он был не из тех людей, которые могли позволить каким-то образом привлечь к себе внимание. Он повторял стучавшие в мозгу слова, как мантру, которая должна была сделать его сильным.

Я не должен бросаться в глаза.

Вода несла его тело, и он заплыл далеко. Нырнул, чтобы смыть с себя все: отвращение, страх, отчаяние. Капли дождя барабанили по его мокрой голове; порывы ветра проносились над серым озером, покрывая рябью поверхность воды. Начинало смеркаться. Он посмотрел на часы. Было полседьмого. Мать, наверное, уже скрылась в своей комнате. Она ничего не заметит. Никто ничего не заметит, если он все сделает как надо. Он поплыл назад, к берегу, надел свои мокрые ботинки, натянул на себя грязные брюки, мокрый от дождя пуловер и побрел домой.

Его мать ничего не заметила. А если бы даже заметила, то он ничего не сказал бы ей и молчал бы до тех пор, пока она не перестала бы его спрашивать. Но и тогда она сделала бы вид, будто все в порядке. Как всегда.

Не существовало никого, кому бы он мог рассказать об этом «происшествии».

Вторник, 22.07, 9 часов 00 минут

Во вторник, перед первым занятием, все участники семинара сняли обувь, и Плессен, несмотря на жару, раздал всем носки. Затем присутствующие уселись на пол по-восточному, скрестив ноги и подложив под себя подушки. После все представились. Сабина, Гельмут, Рашида, Франциска, Фолькер, Хильмар, Давид. Плессен тоже назвал только свое имя: Фабиан. Вот так. Давид чувствовал себя неловко в своих фирменных джинсах и футболке от Армани. Все остальные участники семинара были одеты в удобные тренировочные костюмы, выглядевшие ужасно дешево и неаккуратно. «Психи» — так Давид раньше пренебрежительно называл людей, прошедших курс психотерапии, поскольку просто не представлял себе, что это такое. Эти люди не были похожи на психов, наоборот, выглядели очень даже нормально. Почему-то при виде их он вспомнил некоторых своих учителей — тех, кого в школе вечно дурачили ученики.

Пока Плессен, вернее Фабиан, рассказывал, как делать так называемое вступительное упражнение, по сути заключавшееся в том, что каждый участник должен был сидеть, закрыв глаза, и представлять свой «внутренний сад», Давид сквозь полуприкрытые веки рассматривал участников семинара, одного за другим. Никто ничем не выделялся. Большинству было уже далеко за тридцать, то есть они были значительно старше того, кто, по предположению отдела оперативного анализа, мог быть убийцей. Взгляд Давида остановился на Фабиане. Хрупкий седоволосый человек с многочисленными морщинами на слегка загоревшем лице. Его узкие губы, казалось, всегда слегка улыбались. Его голос был тихим и монотонным. «Теперь войдите в свой внутренний сад. Подумайте, сияет ли там солнце или, может быть, идет дождь. Есть ли там деревья, цветы или даже дом?» В нем не было ничего примечательного, и Давид в первый раз подумал, что здесь он понапрасну тратит время.

Четыре дня он будет вынужден провести с этими людьми здесь, в затемненном синими шторами помещении. На улице стояла прекрасная для купания погода, в ночных клубах города бушевала жизнь, а он сидел тут — и только из-за ничем не подтвержденного подозрения какой-то главной комиссарши полиции, считавшейся педантичной и лишенной чувства юмора. Его взгляд вернулся к Фабиану, который по-прежнему сидел с закрытыми глазами, не моргая.

— Опиши нам свой сад, Давид, — вдруг произнес Фабиан, словно почувствовал не только взгляд Давида, но и то, что он, единственный из группы, вообще не занимался упражнением.

Давид вздрогнул, как невоспитанный ребенок, которого поймали на краже. Он сразу же закрыл глаза.

— Там, э-э, дом, — сказал он, судорожно соображая. Что же там еще могло быть? — Дом с синими свертывающимися жалюзи и с коричневой дверью.

— Он стоит в твоем саду? Дом? — ласково спросил Фабиан.

— Да. И цветы, конечно.

— Ага. Какие цветы?

— Розы, — ответил Давид, потому что ему ничего другого не пришло в голову. — Красные розы. Целый куст. Прямо у стены.

Он представил себе розы: красные, очень-очень красные. Пышный куст красных роз, в полном цвету. Несколько увядших скрюченных листов лежали на земле.

— Стены, — сочинял он дальше, — очень белые. Солнце печет, и…

— Чудесно, — сказал Фабиан. — Вернемся к дому. Посмотри на него внимательно. Теперь тебе не нужно больше рассказывать нам о том, что ты видишь. Но посмотри еще раз внимательно.

— Да, — послушно произнес Давид.

Он вдруг заметил, что его голос стал глубже, чем обычно. Ему показалось, что он словно бы сходит вниз по лестнице неизвестно куда.

— Очень белые стены, — сказал он. — Как известь. И на ощупь как известь.

Голос Фабиана, казалось, звучал у него прямо в ушах:

— А сейчас подумай, о чем напоминает тебе этот дом. Ты не должен ничего говорить. Но я уверен, что ты уже видел этот дом или похожий на него.

— Нет, — ответил Давид, но в тот же момент понял, что это неправда.

Он откуда-то знал этот дом, это была…

…фотография. Она висела на стене в маленькой тесной квартире его родителей, выходящей окнами на север, на большую улицу с оживленным движением, — шум машин не прекращался никогда, даже ночью. «Улица Верди», — подумал Давид и вдруг словно очутился в этой квартире, он видел и чувствовал ее, ощущал ее запахи. Он слышал ее. Здесь всегда было шумно и темно. А в столовой висел большой плакат с изображением этого дома, под фотографией было написано: «Санторини».

Насколько он себя помнил, этот постер всегда висел в столовой, как выражение несбыточной мечты о…

— Ты о чем-то вспомнил, Давид? — снова раздался голос Фабиана, вкрадчивый и вместе с тем твердый.

Давид открыл глаза. Вдруг он почувствовал, что все тело покрылось потом и его охватила глубокая печаль. Он посмотрел на Фабиана, который совершенно расслабленно сидел в той же позе, со скрещенными ногами, закрытыми глазами и отрешенным лицом.

— Закрой глаза, Давид, — сказал Фабиан. — Тебе не нужно бояться того, что ты видишь. Мы здесь, мы уберем твой страх перед тем, что ты ощутишь как настоящее.

И вдруг действительно напряжение ушло. Давид действительно в мыслях снова был там, в родительской квартире, когда он жил там вместе со своей матерью и сестрой Данаей, потому что отца неделями не бывало дома, а когда он был дома, тогда…

…тогда…

…было не очень приятно. Давид снова стал ребенком, и отец снова орал на него, а Давид упрямо смотрел в сторону, на этот плакат, на котором была изображена лучшая жизнь в теплой стране, в которой все равно они никогда не бывали, потому что его отец…

— Давид, — произнес кто-то.

Голос прозвучал совсем рядом. Давид словно вернулся из дальнего путешествия. Его лицо, все его тело были мокрыми от пота. Перед ним на коленях стоял Плессен.

— Тебе плохо? — спросил Фабиан, но его голос вообще-то не был озабоченным, наоборот, странным образом в нем звучала уверенность, что Давид находится на правильном пути и что все будет хорошо.