Тогда ты молчал - фон Бернут Криста. Страница 69

Когда он снова открыл их, его мать в халате врача сидела рядом с его кроватью и смотрела на него с ненавистью, словно хотела сказать: «Ты даже этого сделать не можешь!»

8

Давид прыгнул в темноту и через миг, показавшийся ему очень долгим, приземлился на пружинящую, мягкую, слегка покатую лесную почву. Однако радовался он недолго, потому что сразу после приземления, невольно сделав шаг в сторону, он подвернул левую ногу. Острая боль пронзила его щиколотку, как удар тока. Давид почувствовал, даже не прикасаясь к ноге, как буквально за секунду щиколотка опухла. Он ругнулся, на глазах у него выступили слезы. Он медленно опустился на землю и немного отдохнул. Ощупал свою щиколотку, которая действительно сильно отекла. Затем Давид со стоном встал, подбадривая себя мыслью, что его машина, спрятанная между кустов, стоит всего в ста метрах отсюда.

Он передвигался с черепашьей скоростью, хромая в ночи, раз за разом спотыкаясь об острые сучья, держась одной рукой за каменную ограду усадьбы, чтобы не заблудиться. Как только он приблизится к воротам, ему придется сделать крюк, чтобы обойти лесом патрульные машины и добраться до своей. Таким был его план. Он шаг за шагом пробирался вперед, его шумное дыхание отдавалось в ушах. Наконец он добрался до конца участка. Рука соскользнула с ограды. Он видел, что до патрульных машин, стоящих перед воротами усадьбы, оставалось метров тридцать, и как раз обдумывал, как обойти их, не будучи замеченным, как что-то привлекло его внимание.

Он инстинктивно присел, за что и был немедленно наказан приступом боли в лодыжке. Давид со свистом втянул воздух сквозь зубы. На глаза опять навернулись слезы, он со злостью их вытер. Еще раз внимательно всмотрелся. С полицейским в первой машине что-то было не так. Он сидел абсолютно неподвижно, словно окоченев, с неестественно повернутой головой. Давид задумался. Может, он ошибался? С места, где он находился, можно было различить лишь очертания машины. Если Давид подойдет посмотреть, в чем дело, а с полицейским окажется все в порядке, то он попадет в ту еще переделку. Он нерешительно стоял на месте, мечтая попасть в свою машину и при этом не испытывая ни малейшего желания создавать себе дополнительные проблемы. Он напряг слух, но, кроме обычного шума леса, ничего не было слышно. Где-то вдалеке раздался крик какого-то зверя, ему вторил другой. Издалека донесся собачий лай, перешедший в протяжный вой. Ночь становилась все холоднее. Давид совсем замерз в своих грязных шмотках.

Он поискал на земле, что бы можно было бросить в машину. Лучше всего для этого подходил маленький камешек. Однако камешка Давид не нашел, под руку попался лишь крепкий кусок сучка сантиметра четыре в диаметре. Лучше, чем ничего. Давид бросил его в направлении передней машины и попал по ее крылу. Щелчок от удара получился довольно громким. Давид быстро пригнулся, но ничего не произошло. Полицейский все так же неподвижно сидел за рулем, хотя он должен был услышать этот удар. Полицейский из второй машины, которую Давид отсюда не мог видеть, тоже, судя по всему, не отреагировал. В любом случае, ничего не было слышно. У Давида пробежал мороз по коже. Он забыл о боли в щиколотке и выпрямился. Потом медленно пошел к машинам. Ничего не двигалось, даже лес, казалось, в этот миг перестал издавать звуки.

Полицейский в первой машине или уснул, или… Давид не решился думать в том же направлении. Он подошел к дверце водителя и увидел через открытое окно неестественно бледное лицо полицейского. Его глаза были наполовину открыты и смотрели в никуда. Он не спал, он был мертв. Его фуражка лежала у него на коленях, затылок был измазан чем-то темным, а на рубашке виднелась масса черноватых брызг. Давид вдруг услышал тихий, едва слышный стон и вздрогнул от неожиданности. Стон доносился не из этого, а из другого автомобиля. Давид обогнул капот первой машины и бросился к другой. Полицейский во второй машине лежал на руле. Рана на затылке кровоточила. Давид только положил ему руку на плечо, как почувствовал, что сзади него кто-то есть. Он не успел повернуться на какую-то десятую долю секунды, как сам получил удар по голове, заставивший его упасть на колени. Он инстинктивно ухватился рукой за оконный проем автомобиля и попытался уклониться от следующего удара, и тут услышал женский голос — кто-то тихо выкрикнул: «Дерьмо!» Второй удар пришелся по крыше машины, совсем рядом с ним. Давид повернулся. Его голова была тяжелой, как пушечное ядро, и он с трудом смог поднять ее. Он сползал на землю, его спина была прижата к машине, и что-то — наверное, дверная ручка — впивалось ему в почки, затем в позвоночник, затем в затылок. Давид сидел на земле и смотрел на женщину, которая стояла, выпрямившись, перед ним и размахивала бейсбольной битой, которую держала обеими руками. Она прикрыла волосы чем-то вроде платка, ее лицо блестело от пота, губы искривились. И тем не менее, Давид сразу же узнал ее. Это была Сабина, та самая Сабина, которая вчера в обед из чувства протеста покинула семинар.

— Сабина… — произнес Давид, чувствуя, как слабеет его голос, превращаясь в хриплый шепот.

— А ну-ка тихо!

И Сабина опустила биту прямо на его голову. Он услышал свист рассекаемого воздуха и внутренним взором со странной безучастностью представил, как этот последний удар раскалывает его череп. Из него наружу выльются кровь и мозговая масса, что сразу же приведет к смерти. Как бы там ни было, но, с гарантией, никто не захотел бы испытать и не смог бы пережить такую боль. Давид еще успел почувствовать, как его голова валится набок, словно мышцы шеи были полностью парализованы, а потом все вокруг почернело.

9

— Вот письма, — сказал Фишер и бросил пачку на кухонный стол, за которым сидела и курила уставшая до смерти Мона.

Было уже больше четырех часов утра. Вместе с тремя коллегами из полиции Марбурга они несколько часов подряд переворачивали все в доме Хельги Кайзер, не находя ничего сверх того, что, наверное, собирается за много лет в любом доме. Папки с бумагами, хранившие пожелтевшие страховые договора, документы на аренду дома и древние, давно уже никому не нужные налоговые декларации. Горы черно-белых фотографий, преимущественно снимков высохших деревьев, сделанных против света, и контрастных фотографий заснеженных ландшафтов, — вероятно, таким было хобби покойного господина Кайзера, потому что лабораторию без окон, фотоувеличитель и принадлежности для проявки пленки они тоже нашли. В подвале оказались тонны чистой старой одежды, собранной за последние четыре или пять десятилетий. Она была без видимой цели аккуратно сложена в семь огромных картонных коробок, какие обычно используются при переезде.

— Письма? — спросила Мона. — Откуда они у тебя?

В любом случае, ни в одном из письменных столов их не было — они обыскали их в первую очередь. Фишер торжествующе посмотрел на нее. Казалось, что он на пару минут забыл об их вечно тлеющей вражде.

— Идем со мной, — сказал он.

Мона молча погасила сигарету и последовала за ним. Он провел ее в подвал, в комнату с полом, устланным деревянными панелями, где хозяин, очевидно, занимался своим хобби.

— Не может быть, — недоверчиво произнесла Мона, когда увидела тайник.

Это была тщательно замаскированная под панелями выемка в бетонном основании, сантиметров семьдесят в длину и ширину, с полметра глубиной. Тайник производил почти трогательное впечатление. Здесь на протяжении многих лет Кайзеры хранили свои пожитки, казавшиеся им наиболее ценными. Ей стало любопытно, и она подошла поближе.

— Шкатулка с украшениями, — перечислял Фишер, заглядывая ей через плечо. — Старые монеты по пять марок, не меньше тридцати штук, скорее, даже больше, лань из… не знаю, фарфора или чего-то подобного. Затем еще пачка дойчмарок. Тридцать купюр по сто марок.