Тени леса - Войцек Виктория. Страница 20

Вскоре я узнаю, что женщины здесь имеют право носить штаны и не собирать волосы. Что книги — не только для богачей и их отпрысков. И что у свободы кисловатый вкус, как у недозрелого роэля, и запах моря. Но я не спешу менять платье (впрочем, и денег-то нет), как не спешу расплетать косу. Вижу, как смотрят на меня мужчины. Понимаю, что им более по нраву.

Занятие себе я нахожу почти сразу. И благодарить за это стоит мою мать.

— На что ты жить собираешься? — кричала она вслед, когда я выходила за дверь. — Неужто себя продавать будешь или по тавернам плясать?

— А что если и буду? — ответила тогда я и перепрыгнула через порог.

Когда ничего не умеешь, кроме как лицо краской пачкать, выбор не так уж велик. К тому же многих ли танцоров вы знаете? Неблагодарная работа. Кажется, так просто: создавай настроение и, прошу, не сбивай предметы ногами да задницей. Но не берется никто. Потому что нет к таким уважения. Едва ли человек плясать за деньги пойдет от хорошей жизни.

И вот… я открываю дверь в таверну, шагаю внутрь. Сидящие за столами люди медленно головы поворачивают, глядят неодобрительно. Видать, думают, что я мала слишком: и для наряда такого, и для заведений, где дядьки уставшие в себя выпивку вливают. Но я с высоко поднятой головой прохожу мимо, останавливаюсь около длинной деревянной стойки и прошу пустую кружку. В крупные мозолистые руки я вкладываю рукоять кинжала — в знак того, что не стащу ничего, не сбегу. Не верю, что кто-то в окно прыгнуть может, прихватив с собой посуду, но хозяева питейных трясутся за любую мелочь. А мне, раз уж выжить хочу да подзаработать, приходится на уступки идти.

Тогда-то я начала танцевать. И поняла, что это значит — когда паришь, словно за спиной вырастают огромные крылья, и не чувствуешь ни грубую поверхность стола, ни холодный бок глиняной кружки. Ведь ты не касаешься их. Не касаешься ничего. Как белое перо, которое несет ветер, а иногда отпускает, позволяет кружиться, покачиваться из стороны в сторону. За один короткий вечер танец, который должен был просто принести немного денег, стал для меня чем-то большим. Как музыка. Но она случилась со мной позже.

Почему вы так странно улыбаетесь? Неужели с вами никогда не случалась музыка?

Настроение каждого из пришедших в таверну людей зависит от меня и от выпивки: берешь одно, другое, мешаешь в правильных пропорциях и получаешь проведенное с удовольствием время. Но главное — далеко не это, а незабываемое ощущение легкости. Я словно стрекоза — маленькая, хрупкая, но быстрая.

Вайс вскоре становится если не родным, то уж точно — местом, где хочется задержаться. Ведь завсегдатаи таверны любят меня. Они следят за приезжими, чтобы не распускали руки, не позволяли себе лишнего. Я у них одна. Ко мне относятся как к чему-то привычному. Да только не приедаюсь, в отличие от недоваренных корнеплодов. Посетители смотрят с неподдельным интересом, пытаются коснуться кружева на платье. Точно маленькие пьяные бородатые дети.

Иногда доносятся речи о том, что я молода слишком, вопросы — куда подевались родители? Где дом? Да вот же он! Там, где дышится спокойно, а небо над головой не нависает, не давит. Здесь никто не заставляет смывать с лица единственный узор — длинную синюю полосу. И наплевать, что нет теплой печи, у которой устроиться могу, наплевать, что никто не заплетает косу, не зовет по ягоды. Я учусь делать все сама. Ведь в двадцать восемь Половин некоторые находят дело по нраву, некоторые — спутника, с которым хотят оставаться рядом всю оставшуюся жизнь. Я же связала себя с танцами, с громкими хлопками, задающими ритм, с запахами пота и траува на роэле.

Вы уже гадаете: и какое отношение это имеет к культу Атума? Самое прямое. Я даю вам возможность в историю погрузиться, точно в ледяную воду. Да, у меня не было денег, платье быстро изорвалось, да так, что я укоротила юбку. Приходилось постоянно выбирать между новой одеждой, крышей над головой и сытной трапезой. Но я не пожалела о своем выборе, ведь дырки в ткани научили меня худо-бедно шить, желание покушать — разбираться в том, чем богаты леса Вайса, а отсутствие мягкой кровати — ночевать везде, даже под открытым небом. Не раз от матери слышать приходилось, что беды творят больших людей, но я всегда ставила ее слова под сомнение. Пока не покинула дом.

История начинается чуть позже. Когда я уже понимаю, что твердо стою на своих босых ногах, на чьих-то головах. Когда каждый в увешанном дырявой тканью и рыболовецкими сетями помещении знает мое имя. Люди не всегда платят, зато всегда рады.

— Ишет! Ишет! — звучат голоса, и некоторые я даже помню.

Для них у меня нет фамилии, зато есть дом где-то в Вайсе — несуществующий, но наверняка теплый. Все переменилось, словно я очутилась в Пак’аш раньше времени. Кто бы мог подумать, что окружающие будут отбивать ладони, хлопая мне, драть глотки, пытаясь поддержать?

И вот я стою на перевернутых глиняных кружках, подняв руки, выгибаюсь, запрокидываю голову… и в этот самый миг кто-то с силой бьет по столу. Я падаю. Но прежде чем успеваю понять, что происходит, незнакомый человек ловко подхватывает меня и прижимает к себе.

Подобное случается часто, чаще, чем вы думаете. Не всем нравится шум, который лишь нарастает, когда я перепрыгиваю со стола на стол или использую для выступлений то, что попадается под руку. Меня уже просили прекратить, сталкивали, пытались вывести из заведения. Но заканчивалось всегда одинаково: тех, кому по вкусу мои танцы, куда больше. Так и теперь.

Меня окружают незнакомые мужчины. Один из них — тот, что повыше, — достает из-за спины барабан и несколько раз стучит по нему ладонью, отбивая ритм, который тут же подхватывают остальные. Они тянут мелодию без слов, и это не внушает страха, но крайней мере, мне. Но невысокому валрису с перевязанной окровавленной тканью рукой оказывается достаточно пустых взглядов и частого барабанного боя. Он не один: его хватают за плечи и отводят подальше два других прибывших из-за моря торгаша. Они не слишком-то желают связываться с умалишенными, вставшими на мою защиту.

Незнакомцы — члены какого-то культа. Еще до моего выступления они били в барабаны и рассказывали, как добр их хранитель, как заботится о тех, кто верно служит ему. Смешные дураки: все кричат, а доказать ничего не могут. Но их не гонят, потому что платят, как все, и даже больше — за счет того, что их много. Никому-то они не мешают, дорогу не переходят. Просто время от времени появляются в Вайсе — на площади да в тавернах — несут слово свое, а затем пропадают. Их визиты сродни моим выступлениям: тоже не всегда понятны, но забавляют народ. Культисты поют — у них превосходные голоса — и играют на инструментах.

Стоит заметить, что они — самые обычные люди. У кого семья, кто служит тоу’руну, а кто, возможно, сейчас слушает меня. Вы можете даже быть знакомы, ага, но едва ли заподозрите, что у вашего дражайшего друга или члена семьи давно помутился рассудок. Культисты живут своей верой. Почему же? Да потому, что прочие хранители, так они думают, отвернулись от них, и лишь один смог принять. Они точно нелюбимые дети, которых наконец заметило создание, чей облик сохранился разве что на страницах книг.

У Атума нет фигуры в церквях. Он такой же, как они.

Я щелкаю пальцами, вскидываю руки, и меня тут же оттаскивают в сторону — эти незнакомые культисты, пахнущие пряностями, свежим хлебом и не самой дешевой выпивкой. Не успеваю испугаться, как меня подводят к заваленному яствами столу. Вы когда-нибудь видели, чтобы одно мясное блюдо стояло на другом? Иначе то, что предстало передо мной, описать не могу. Свободного места нет: где птица лежит, где нога свиная, где соленья в плошках. А на полу — пузатый, еще не открытый бочонок траува.

Прежде чем один из мужчин делает широкий жест, я хватаю со стола кусок жаркого и сую в рот, затем облизываю пальцы. Я давлюсь — настолько давно не ела мяса, что остановиться не могу, — кашляю, и тут же получаю одобрительный хлопок по спине. Оборачиваюсь и вижу прячущуюся в бороде улыбку. «Не бойся, — будто бы говорит она, — ешь». И я ем. А вокруг — ни единого смешка, никакого слова недоброго. Смотрят незнакомцы да придвигают ближе миски и тарелки.