Страшные NЕ сказки (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena". Страница 12

Мальчик шею вытянул из-за угла шкафа и увидел, как молоденькая Хельга перекрестилась поспешно.

— Что? Да что за бред ты говоришь, дуреха? — Бетти всплеснула руками — Ребенок он и есть ребенок. И глаза у него нормальные. Темные очень. Ну подумаешь.

— А ты вглядись, я тебе говорю. Не темные они, а тьму в себе прячут. Словно само зло на тебя уставилось и прямо в душу смотрит. А хозяйку не осуждай. Она никогда его не хотела. Хозяин сам решил, сам привел, а ей, что теперь, насильно любить его?

Мальчик тогда мало что понял из этого разговора, но запомнил каждое услышанное слово. Он вообще тот день запомнил в мельчайших подробностях. Каждую минуту каждого часа. В эту ночь он впервые плакал для своего папы.

А еще у мальчика были воспоминания, которые приходили к нему после таких ночей. Когда клубочком сворачивался в своей кроватке и смотрел в темное окно. Иногда ему казалось, что кто-то там, за ним, шипит, зовет к себе мальчика. Но этот кто-то не знает, что мальчик сейчас не то, что ходить не мог, а и дышать. Что ему не просто было больно, он превратился в комок пульсирующей боли. Словно кто-то вспорол тонкие голубые вены на маленьких ручках и наполнил кровь сплошной агонией.

Нет, мальчик не боялся ни шепота за окном, ни яростно бивших по стеклу веток деревьев… а если вдруг ему и становилось страшно, то он всегда подходил к зеркалу шкафа и начинал играть. Со своим отражением. Почему-то только рядом с зеркалом и чувствовал себя в безопасности. Будто только оно его и может защитить. Будто это самое естественное — смотреться в зеркало и улыбаться отражению себя самого.

Сейчас

— Сукин сыыын.

Люк зло пнул ногой комод в детской, взревев от злости.

— Что ж за тварь способна на это?

Вопрос, не требующий ответа. Особенно когда задают его рядом с телом двенадцатилетнего мальчика с перерезанной шеей и вырезанными слезами на лицах.

Обхватила себя руками, согнувшись от холода. И все же не сдержалась.

— Теперь мы, по крайней мере, знаем, что это не та тварь, которая у нас в камере сидит.

— Проклятье. Что?

Томпсон шагнул ко мне и, дернув за плечи, резко к себе развернул, отворачивая от зеркала, напротив которого был убит мальчик.

— Какая-то дрянь убивает в нашем городе детей, а ты радуешься тому, что это не твой бездомный?

Поморщилась, когда он больно сжал плечи, и обхватив его запястья, стряхнула с себя мужские руки.

— Я не радуюсь. Я констатирую факт.

И отмечаю про себя, что нет никакой радости. Зато есть облегчение. Потому что это не Натан. Потому что я не ошиблась… не ошиблась, когда в ответ на его просьбу, сказанную надтреснутым хриплым голосом, кивнула. Доверяя не себе, а ему.

"Позволь мне помочь тебе, Ева. Просто поверь. Вы ищите его своими методами, а я — своими. Эта мразь убивает не просто детей богатеньких родителей. Он убивает наших… тех, кому удалось вырваться из одного Ада, он отправляет их в другой. Только приемные дети, обрати внимание. Только мальчики. Некоторые приехали издалека. Откуда он знает, что они неродные? Убийца связан с приютами, Ева. Не отпускай меня, но позволь мне своими способами добывать информацию".

Я набрала номер Натана, привычно считая про себя гудки. Один, второй, пятый, восьмой. На четырнадцатом, разозлившись, выключила телефон и кинула его на диван, впиваясь ногтями в собственные запястья.

Он игнорировал мои звонки. Второй день я понятия не имела, где находился Натан Дарк, выпущенный нами из-под стражи. Под мою ответственность и благодаря решению, которое я приняла на свой страх и риск. Потому что, идиотка наивная, поверила этому мраку в глазах. Люк был прав — чтобы спасти свою шкуру, самые отъявленные преступники готовы были часами петь о невиновности… и словно разрядом молнии озарение — а ведь он ни разу не сказал, что невиновен. Ни разу за те десять дней, что провел под арестом. Он не признал своей вины, но и не отрицал ее. И холодный пот градом по спине вместе с вернувшейся головной болью. Сжала пальцами виски, пытаясь унять ее, закрывая глаза и выдыхая через рот.

Это я дала ему телефон для связи со мной. Дала, когда он сказал, что его ребята исследовали прошлое убитых детей, пытаясь найти связь между ними. Помимо известной и очевидной нам. Они искали там, куда полицейским дорога была однозначно закрыта. В приютах. Но не у сотрудников, а у тех, кто, действительно мог обладать необходимыми сведениями. У детей. Адреса и названия Натану дала я сама из материалов дела. Люк не знал о нашей с Дарком договоренности о сотрудничестве, но то, что задержанного отпустили, все же стерпел. Правда, я не знала, сколько у меня времени есть до того, когда он обратится с жалобой в вышестоящие органы. С жалобой и требованием заменить следователя. В любом случае я готова была рискнуть… и я верила, что поступила правильно.

Верила вплоть до вчерашнего дня, когда стало ясно, что Дарк, обещавший отчитываться о каждом своем шаге, попросту не берет трубку, в то же время не отключая ее полностью. Позволяя отследить по джи пи эс свое место нахождения. И тут же мысленно добавить — место нахождения телефона. Уже завтра я смогу получить точные координаты телефона. Уже завтра я смогу разочароваться в нем… в самой себе.

Подскочила на диване, когда зазвонил сотовый, и бросилась к нему. Черт.

— Да, Люк.

— Почти за городом. Зеленая улица, дом тридцать восемь. Мальчик, десять лет.

— О, Господи…

— Заехать за тобой?

Удивилась и все же согласилась.

— Да.

Всю дорогу в машине молчать, до боли сжимая пальцы и глядя в разукрашенный вызывающе яркими предпраздничными лампами город. Он шумит, он поет и танцует, не обращая внимания на чью-то смерть или рождение. Город ревет автомобильными гудками и громкой музыкой в предвкушении Рождества. Траурная музыка звучит в отдельных домах, теряясь в какофонии праздничных мелодий.

— Послушай, — повернула голову к заговорившему Люку, — не загружайся сейчас этим.

Усмехнулась, отворачиваясь снова к окну.

— А ты знаешь, чем я загрузилась?

— Я догадываюсь. Я думаю, ты была права. Нет, придурка не нужно было упускать…

— Что?

— Да, я же знаю Дарка. И всю шайку его. Он по сути… ну не такой конченый, чтобы детей маленьких… вот так. Не знаю, что на меня нашло. Мальчиков этих увидел… у самого сын растет, как представлю… и мурашки по коже.

Медленно к нему обернулась, не перебивая. Впервые о себе рассказывает. Впервые вообще без намеков, без агрессии, тщательно скрытой, говорит.

— Увидел столько трупов изувеченных и крышу снесло. Не мог он сделать это. Дарк этот… он бездомным как родной. Особенно детям. Подбирал в свои катакомбы всех обездоленных. Они воровали, да… так он и не отрицал никогда. Говорит, есть им что-то надо. Работы на всех нет. Ну, правда, он все же гонял пацанят своих улицы мести или какую работу попроще делать. Всех, кто тринадцати старше. Взрослым разрешает в Квартале своем ютиться, если только каждый из них хотя бы одному ребенку поесть с собой принесут — плата за съем жилья у него такая. Если кто взбрыкнет, получает нещадно. Жесткий он. И избить может. Правда, детей не трогал, а вот взрослых — да.

— И что ж его, жесткого такого, не посадили до сих пор?

— А никто не признается. Знаем ведь, что он зверствовал. И порезать может. Отрубить пальцы, например, за то, что взрослый у девчонки мелкой отобрал кусок хлеба. Отрубил и выкинул на улицу в зиму. А тот притащился в муниципальную больницу, плачет, просит пришить, а кто сделал — не говорит. Знает, что, если выдаст, свои же убьют и глазом не моргнут.

Обхватила плечи руками, чувствуя, как холодно вдруг стало в салоне автомобиля. Краем глаза поймать, как Люк температуру прибавил. А мне все равно холодно. Предчувствие беды приближается. Атакует, долбится в затылке головной болью, дрожью пальцев отдается. Странно. Рассказ Люка не успокоил все равно. Возможно, потому что все, что он поведал — я знала и так. Нет, не подробности. Но чувствовала инстинктивно, сидя напротив него в своем кабинете. Силу его чувствовала. И жестокость. Она в глазах его то загоралась, то потухала, вызывая желание убежать, спрятаться как от опасного хищника… и так же неумолимо заставляя тянуться к нему в попытках разгадать, в попытках для себя раскрыть, почему в глазах его наравне с ненавистью боль выступает. Не сострадание. Не жалость. А боль. Будто не жалеет он убитых мальчиков, а ощущают их агонию своей кожей.