Грустный день смеха (Повести и рассказы) - Дубровин Евгений Пантелеевич. Страница 30

— Немецкие — грубые. Я у отца из стола стащил. Он в министерстве работал. А потом его в Германию перевели. Какое фашисты добро награбили, назад возвращать. Картины там всякие, золото, бриллианты.

— А на войне он был? — спросил я.

— Профессоров на войну не посылают.

— А мой отец был… Два ордена дали.

— Ну, твой — кузнец.

Такое зазнайство мне не очень понравилось, но я промолчал: профессор есть профессор, а кузнец есть кузнец, и тут ничего не поделаешь.

— Я бы и сейчас в Москве жил, — вздохнул Виталька. — Все через мать. Влюбилась в одного артиста. Цыган какой-то. Черный, страшный, а она, как ненормальная, на его концерты бегает, цветы дарит. Было бы на что смотреть! Ну, отец узнал, рассердился и, когда уезжал, законопатил нас сюда. Хоть и велосипед мне прислал, и пугач, и жратва немецкая есть, райцентр под боком, но все равно не Москва. Там, как выйдешь на улицу…

Виталька ударился в воспоминания.

— Слышь, — сказал я, — я деньги дома забыл.

— У меня есть пятерка, — махнул рукой Виталька. — Хватит.

Но мои слова навели его на какие-то размышления, и он через некоторое время спросил:

— А сколько у тебя денег?

— Двести, — сказал я.

— Сколько?! — Виталька Ерманский был явно удивлен. — Где ты их взял?

— Отец дал… на хозяйство…

Ерманский оживился:

— Это хорошо. Мы сможем сходить в чайную и кутнуть как следует. Ты знаешь, один раз в Москве завалились мы в «Метрополь»…

— Так сбегать?

— Дуй. Мы подождем здесь.

Я побежал назад. По дороге я нарвал полевых цветов и спеленал их в тугой букет.

Я подошел к Виталькиному дому. Все окна были открыты настежь. Из окон слышался смех. Я был сильно удивлен. Кто же мог смеяться в Виталькином доме? Я встал на завалинку и осторожно заглянул в окно. За чистым, накрытым нарядной скатертью столом сидела Клара Семеновна и смеялась. Напротив нее с книгой в руках сидел высокий мужчина в белой рубашке и что-то читал вслух. Сбоку, на тумбочке, в стеклянной банке из-под консервов стоял большой букет полевых цветов. Там были, как и у меня, ромашки, васильки и донник, — вполне понятно, других цветов вокруг Утиного не росло.

Я соскочил с завалинки и пошел домой за деньгами. По дороге я бросил букет в траву.

Вторая любовь (начало)

— Принес? — спросил Виталька.

— Ага. Тридцатка.

— Тридцатка — это вещь.

Ерманский спрятал деньги в карман, вскочил на велосипед и дал команду:

— Цепляйсь!

Мы схватились за багажник и побежали за велосипедом. Часа через полтора мы были в райцентре. Райцентр сильно отличался от Нижнеозерска. Был он весь построен из белого камня и абсолютно не разрушен. Почти все дома были старинные, с узкими окнами, похожими на бойницы, с какими-то башенками, с пузатыми балконами, которые доставали почти до середины улицы. В Нижнеозерске после дождя все улицы утопали в грязи, а потом неделю приходилось спотыкаться на кочках. Здесь же земля была песчаная, а кое-где даже вымощена булыжником. Да и люди здесь были какие- то другие: чище одеты, меньше нищих, раненых, совсем не было блатных и шпаны.

Виталькину «кодлу» мы нашли на речке. Вокруг потрепанного патефона, стоящего прямо на песке, расположились человек пятнадцать мальчишек. В центре группы на охапке сена возлежал черный, как негр, детина с одной ногой. Сразу было видно, что он тут главный. Возле суетились несколько человек. Один поливал из ржавого котелка ему спину, другой делал массаж, третий что-то шептал на ухо.

— Здравствуй, Комендант, — сказал Ерманский заискивающим голосом. — Я вот тут привел… Хорошие ребята… Примем?

Я никогда не думал, что самоуверенный Виталька умеет так разговаривать.

— Кто такие? — вяло спросил Комендант.

— Недавно приехали… Хорошие ребята… Свои…

— Я же сказал, чтоб никто не смел водить сюда всякую шваль.

— Это не шваль, Комендант. Овчарка у них. Знаешь, какая! Сила! Она на фронте была, раненых таскать может.

— А ну, мелочь пузатая, подь сюда, — сказал Комендант без всякого интереса.

Начало мне не очень понравилось, но я все-таки решил подойти. Комендант лежал черный, блестящий на солнце.

— Ближе.

Комендант даже глаза закрыл, так ему не хотелось смотреть на меня.

— Что такое? — спросил я как можно независимее.

Неожиданный сильный удар свалил меня на землю.

Я вскочил, ничего не понимая. Комендант уже лежал как ни в чем не бывало, расслабленный и вялый, но глаза из-под прикрытых век следили за мной очень зорко. Я понял, что он выбирает момент для нового удара.

Но в это время сзади на него кинулся Вад. Пока не ожидавший нападения с этой стороны Комендант принимал меры к отражению атаки, я поспешил Ваду на помощь. Он был очень сильный, этот Комендант, хотя и без одной ноги. Зато руки — как железные. И мускулы на животе катались, словно шарикоподшипники. Но все-таки нас было двое, и мы сумели ему несколько раз очень хорошо врезать. Вад даже успел укусить его за ухо, а он умел кусаться не хуже бульдога.

Но тут на нас навалилась вся «кодла» во главе с парнем, который шептал Коменданту на ухо, в том числе и гад, скот, предатель Виталька Ерманский. Конечно, они вмиг скрутили нас. Кое-кому мы успели хорошо заехать, в частности предателю Ерманскому.

Они положили нас возле ног Коменданта. На каждой нашей руке и ноге сидело по человеку.

— Ну, что будем с ними делать, Комендант? — спросил Шептун, неприятный рыжий хлипкий тип. — Топить будем? Или на костре пяточки немножко погреем?

— Отпусти.

Все неуверенно поднялись с нас. Комендант лежал на сене, прикрыв глаза.

— Действительно хорошие ребята, — сказал он.

— А ты гад! — спокойно ответил Вад и врезал со всей силы Коменданту ребром своей железной ладони.

Все опешили. Комендант удивленно открыл глаза и тут же прикрыл их. Он даже не пошевелился.

— Хорошие ребята, — повторил он спокойно.

— А ты подонок. Чихал я на тебя! Завтра приведу овчарку, она тебе горло перегрызет. Она всю вашу чесоточную шайку за десять минут перегрызет. Она много фашистов перегрызла, а вы хуже фашистов.

Шептун так и завертелся на месте.

— На костер их! — завопил он, как в былые времена кричали инквизиторы.

Толпа зароптала, поглядывая на Коменданта.

— Дай им самогону.

Шептун застыл от удивления.

— Чего? — переспросил он.

— Самогону. Живо. Ну? — сказал Комендант, не повышая голоса.

При всеобщем молчании Шептун сходил к реке и принес бутылку.

— Я бы их не самогоном напоил, — проворчал он, — а… из-под лошади.

— Ах ты… — возмутился Вад и отвесил в тощий зад Шептуна пинок.

Тут, конечно, он хватил через край. Шептун, не зная, что ему делать, беспомощно глядел то на «кодлу», то на Коменданта. «Кодла» заворчала и придвинулась. Она ожидала лишь слова Коменданта, чтобы расправиться с нами.

И тут вдруг Комендант рассмеялся. Все, в том числе и мы, уставились на него.

— Хорошие ребята, — сказал он. — Большой пусть останется. Другой мал еще, немножко подрастет, тогда.

Комендант потянулся к патефону и лениво стал накручивать пружину. Замелькала белая рентгеновская пленка с проглядывающими оттуда ребрами, послышалось хрипение, и кто-то неожиданно чисто и искренне сказал:

— Студенточка, заря вечерняя…

Нас обступили, стали рассматривать, похлопывать по плечу, задавать всякие вопросы. Все вдруг оказались очень хорошими пацанами.

— Ты извини, — сказал Виталька Ерманский, наливая мне в кружку самогона. — Но у нас закон — все за одного. Даже если ты мне друг.

— Извиняю, — великодушно сказал я. — Хоть ты и вывернул мне руку…

— А ты мне по шее врезал, — радостно перебил Виталька. — Знаешь, как больно! Аж искры полетели.

Шептун крутился тут же.

— Ну и молодцы, — вертел он своей рыжей башкой. — Умеете драться. Особенно вот ты, шкетик!

— Сам ты шкетик, — отрезал Вад, но было видно, что ему приятно.