Модельное поведение - Макинерни Джей. Страница 32

— Я просто хотел стать современным, — оправдывался перед ними отец. — Хотел всего лишь удовлетворить любопытство моих близких. Доставить удовольствие своей семье, какая мелочь в мои-то годы…

Я сижу, пялюсь на Брук, она на меня, на лице у нее какая-то изможденная печаль, пытаюсь сделать вид, что меня нет в этом зале, что это не мой отец тряс перед аудиторией в сорок-пятьдесят человек своим старческим членом, и что вся эта публика не смотрит на нас в молчании, как на порождения ада, и что Даг не был свидетелем крайнего унижения нашей семьи, и что мне перед ним не придется теперь испытывать стыд за себя и своих близких.

А еще я думаю, что, если бы мне предложили пройти через все это еще раз, но взамен вернули бы Филомену, счастливую и верную, прошел бы я или нет?

— Я думала, что это очень милая история, — прервала молчание мама.

Конечно, прошел бы.

— Это была замечательная история, мам, — сказала Брук, гладя ее по сухой веснушчатой руке. — Нам всем, может, за исключением папы, очень понравилась твоя история. Коннор, сходил бы ты за ним.

— Нет, дорогая, я сперва в паспортный стол — сменю имя и фамилию.

— Я схожу за ним, — отозвался Даг, услужливая сука.

— Ладно, уже иду, — говорю я.

— Он раньше так никогда не делал, — грустно заключила мама.

Еще о вине

Кому: Фрэнку Приалу.

«Я думаю, на следующий год лучшим аперитивом будет цианистый калий».

Там, где-то там

Вернувшись домой, я плюхнулся на диван и стал смотреть американский футбол — для меня это как анальгетик. Иностранцам кажется, что этот комок тел передвигается в полном хаосе, но на самом деле в игре есть строгий порядок, к тому же комментаторы всегда объясняют происходящее. Хотя в моей жизни не так уж все и хорошо, приятно видеть каких-то других парней, которые пробиваются сквозь строй противников к своей цели. Но все равно наваливается какая-то сдавливающая горло тоска. Вдруг я понимаю, что шерстяное покрывало дивана пахнет Филоменой — ее сладкими мыльцами и кремами. Я чувствую и другие, более интимные запахи и понимаю, что носом я уткнулся именно в то место, где она в последний раз сидела и читала «Дикие пальмы» Фолкнера, время от времени выходя из своего изумительного транса для того, чтобы спросить, что значит то или иное слово…

И снова мои глаза наполнились слезами. После как минимум двенадцати бесслезных лет жизни я превратился просто в артезианскую скважину.

Носом в подушку, я ожесточенно пытался мастурбировать, как вдруг услышал, что в спальне звонит телефон Фил. С расстегнутыми штанами и членом в руке — сын своего отца — я направляюсь в спальню, чтобы послушать сообщение в надежде получить хоть какую-нибудь зацепку, но слышу только щелчки, сигналы и звук прокручиваемой пленки. В разочаровании я возвращаюсь на диван, но снова вскакиваю и бегу к телефону — это она проверяет свои сообщения! Хватаю трубку:

— Фил, привет, это ты? Не бросай трубку. Поговори со мной. Ради бога! Где ты?

— Привет, Коннор, — произносит она тяжело, как говорят с пациентом, который еще не знает о своем смертельном диагнозе. — Я думала, что ты с родителями.

— Я был с ними.

— Как они?

— Не обошлось без глупой истории… Пожалуйста, вернись домой. — Ответа не последовало. — Где ты?

— Я… какая разница.

— Хорошо, тогда с кем ты? Мне просто очень плохо… как подумаю, что ты трахаешься с кем-то…

— Коннор, не надо. Речь идет только о тебе и обо мне. Это больше никого не касается.

— Но почему я тогда думаю, что ты продалась за большие деньги?

— Может, у тебя заниженная самооценка.

— Чушь.

Пока я думаю, как продолжать дальше разговор, вдруг вспоминаю о том письме. Говорю ей, предлагаю сходить за ним, радуюсь, что она отказывается (вдруг, пока я хожу, она повесит трубку).

— Это все тот же парень, который видел меня в «Джи кью». Он обозлился, что я ему не ответила на его предложение выйти замуж.

— Так у тебя интрижка с этим уродом?

— Нет, он мне просто написал несколько глупых писем.

— А почему я не в курсе?

— Не знаю.

— Я думаю, я многого не знал о тебе.

Снова затянувшаяся пауза. По крайней мере, она все еще не бросила трубку и мы не ругаемся. Мне не очень хочется нарушать эту тишину, и после минуты молчания я уже молю Бога, чтобы она не кончалась (как если бы мы занимались любовью). Потом меня начинает одолевать любопытство, как долго мы сможем вот так вот молчать. Затем я вдруг понимаю, что она может повесить трубку раньше, чем я проведу дознание.

— Я его знаю?

— Парня, который писал письма?

— Нет, парня, который пользует твою диафрагму?

Она тяжело вздыхает:

— Может, мы поговорим о более важных вещах? Пожалуйста. Я пришлю грузчиков на следующей неделе. Ты найдешь время, чтобы впустить их?

— Ты меня все еще любишь?

— Не спрашивай меня.

— А вообще когда-нибудь любила?

— Не будь смешным, Коннор.

Какая пытка, слышать, как она произносит мое имя.

— Но это моя роль. Быть смешным. Моя роль в этом мелком фарсе, похожем на трагедию.

— Ты не смешной. Разве что, когда так говоришь. — Смеется. — Кто кроме тебя скажет «в этом мелком фарсе, похожем на трагедию»?

— Вернись. — Мой голос патетически срывается, вот это, должно быть, действительно смешно.

— Не усложняй то, что и так не просто.

— Я сомневаюсь, что тебе так уж тяжело. Ты даже… ты даже не встретилась со мной, не поговорила. Мне кажется, что тебе все это слишком просто далось, черт побери.

— У тебя было три года для выяснения отношений и разговоров, Коннор. Но ты не говорил. По крайне мере, не говорил со мной.

— Я говорил.

— Но не о своих чувствах.

Неужели это правда? Нет, это неправда. Ну, может быть, отчасти. Не знаю. Я думал, что у нас вся жизнь впереди для разговоров. Мне казалось, что говорить о своих переживаниях и проблемах — дурной тон.

— Но я могу научиться говорить. Я думаю, что смогу научиться.

— Слишком поздно, Коннор.

— Почему слишком поздно? Не говори так. — Слезы текут по моим щекам и заливают телефонную трубку. Все было бы проще, если бы от этого произошло короткое замыкание и меня убило током. Я предпринимаю последнюю отчаянную попытку: — Фил, выходи за меня.

Год назад, или полгода, или даже три месяца назад в ответ на эти слова Филомена проползла бы по проводам и вылезла из трубки, чтобы сказать «да». Нет, не потому, что это такое небесное счастье — скрепить себя брачными узами со мной. Просто я уверен, что замужество для Фил представлялось некоей панацеей, способной излечить от многих бед, невзгод и разочарований, особенно от несчастливого детства. И я был наиболее вероятным, если не единственным, кандидатом на ее руку и сердце, потому что находился рядом с ней. Мы иногда касались этой темы, но довольно деликатно, намеками, как это обычно происходит у пар, которые долго живут вместе. А она ждала. Она намекала, хотя нет, несколько раз сказала напрямую, что ждать вечно она не намерена. Что в мире полно мужчин, которые при первой же возможности с радостью бросятся к ее ногам. Она предупреждала, что случится то, что случилось, — она уйдет от меня. Да, сейчас я вспомнил. О чем, мать твою, я думал тогда?! Я не знаю, чего я ждал. Абсолютной уверенности. Да, наверное. Стоило прислушаться к Брук, когда она мне рассказывала о Геделе и Хайзенберге, ведь и они не чувствуют полной уверенности даже в математике.

— Мы уедем из Нью-Йорка. Купим где-нибудь маленький домик. Станем жить просто.

Она заплакала. В ответ на мое вопиюще опоздавшее предложение она всхлипнула:

— Коннор, не говори так.

— Но я хочу этого.

— Слишком поздно.

— Да что ты затвердила одно и то же…

Когда она заговорила снова, голос ее был бесстрастным.