Голуби — стражи ада (СИ) - Линтейг Алиса "Silent Song". Страница 47

Возможно, я бы ещё сто раз подумала, но сейчас не было ни сил, ни выхода, ни возможностей… Все пути оказались запертыми, все дороги — ограждёнными металлическими изгородями, воздвигнутыми голубями. Оставалось либо рабство, либо своеобразное ученичество, либо бессмысленный побег.

И я сразу решила последовать. Нет, не голубям, последовать Эльвире, наделённой магическими навыками и удивительными знаниями. Я ее тайно ненавидела, я питала к ней отвращение, но ничего другого попросту не оставалось. Потому что все вокруг погрязло в непроходимой голубиной безысходности.

— Да, я стану ученицей, — полушёпотом произнесла я, уже не пытаясь приподняться, снова ощущая на своём лице холодные руки.

— Так быстро, — кажется, даже Эльвира немного подивилась моей уверенности. Но тянуть не было смысла, откладывать не представлялось возможности.

— Да, другого выбора все равно нет, — со сдавленным вздохом произнесла я, корячась от внезапной боли в руке, колкой, обжигающей.

— Ну вот, значит, ты это поняла. Отлично. Это правильный выбор и истинный путь, это дорога сущего, это зрение, а не слепота. Хоть когда-то ты сделала правильный выбор.

Эльвира пропустила сквозь пальцы мою прядь, затем немного отошла и, изящно развернувшись, направилась в сторону выхода из комнаты. Такая же странная, чудаковатая, таинственная. А моя мама тем временем продолжала тихо стоять на месте, переводя затуманенный взгляд то на меня, то на Эльвиру, то на зашторенное окно, и молчать. Словно обездвиженная или лишенная дара речи.

Комментарий к Глава 30. Пернатый марш

Это заключительная глава. Остался только эпилог — и история будет окончательно завершена.

Нет, в этой главе нет открытого фемслэша, который, возможно, уловят некоторые, прочитав диалог между героинями. Просто Эльвира по жизни ведёт себя странно и эпатажно.

========== Эпилог ==========

Спустя 10 лет

Шаг, тихий, спокойный, медленный, неторопливый. Шаг сквозь пустоту и тьму, сквозь туман, сквозь разворачивающееся пространство. Он сделал это, он смог, он осуществил — теперь осталось совсем немного. Какая-то сила буквально вытолкнула его наружу, вытащив из тумана, высвободив из объятий бесконечности…

Таинственная, неведомая. Поражающая своей загадочностью и святостью. Наверное, он ещё будет мысленно благодарить того, кто это сделал. Благодарить ли? Или ненавидеть. Он пока не понимал, он ничего не понимал, решительно ничего не осознавал: это было что-то новое. Или забытое старое.

Ещё один шаг. Руки упёрлись во что-то твёрдое и неприступное, взгляд невольно скользнул по окружающему пространству. Он ощущал камень. Каменная твердь выписывалась под его руками, создавая опору, словно стена, выраставшая из пепла. Возникавшая из небытия… Стена. Точно, это была стена, каменная, глухая, непроницаемая!

Туманная дымка всё ещё стояла перед его глазами молочными клубьями, но зрение возвращалось, медленно, плавно. Так же неспешно, как и его движения, делать которые в этом месте он почему-то побаивался. Словно они грозили ему чем-то страшным, губительным, неминуемым. Словно могли привести к чему-то ужасному и непоправимому.

Смутная тревога сжимала его изнутри, сковывая так же, как и шёпот пространства, как и перерастающие в нечто новое перегибы потустороннего тумана. Хотелось бежать. Бежать хоть куда-нибудь, быстрее, скорее, стремительнее! Потому что опасность была близко, опасность подступала со всех сторон, скаля свои зубы, словно монстр, обитающий под кроватью у маленького ребёнка. И теперь он был этим ребенком. Теперь он казался себе таким же маленьким, беспомощным, беззащитным.

Наверное, ему захотелось бы прижаться к матери, если бы она у него была, если бы она не попала в губительные лапы чего-то сомнительного и неведомого… С которым он, к счастью, уже тоже не встречался очень давно. Единственный плюс его бесконечного прозябания, единственное достоинство той абсурдной и жутко омерзительной тюрьмы, насквозь прогнившей за время своего существования.

Шаг, ещё один шаг. Туман рассеялся, образовав нечто плотное, материальное, осязаемое. Что-то, отдалённо напоминающее ту ненавистную камеру, но в то же время значительно отличающееся от неё, хотя бы потому, что представлялось отнюдь не бедным и запущенным.

Бежать или оставаться? Поворачивать, осматриваться, раздумывать? Нет, он уже не будет бежать, потому что бежать некуда, потому что все обратные пути потеряны и оставлены далеко позади, в тумане. Потому что новое — это хорошо забытое старое. Потому что

он успел всё забыть, но теперь, кажется, снова возвращался. Снова окунался в собственное прошлое, что уже было потерялось, что уже было рассеялось во временном пространстве, скрипнуло в тисках и крепких, неудержимых оковах адского тумана.

Антон Зеленёв стоял посреди какой-то просторной комнаты с широкими стенами, искусно выделанными каменной кладкой. Сводчатые окна смотрели на него украшенными рамами, прозрачные зеркала поглощали в себя его фигуру, улавливая каждый жест, каждое движение, каждый шаг. Зеркала совсем не такие, как там, — не застеленные слоями пыли и грязи, не замутнённые многолетними брызгами и разводами. Идеально чистые зеркала с кристально прозрачным стеклом, отражавшим и обличавшим в тот миг все его шаги, жесты, эмоции. Словно читавшим его изнутри.

Расшитый бархатом ковёр разносил по комнате ароматы чего-то сладкого, приторного, безмятежного — кажется, пропитался аромамаслами, напоминающими церковные. Церковные?.. Удивительно, что он это вспомнил, будучи обречённым лишь на чернь и порок за все своё долгое и томительное прозябание практически в аду.

Или не церковные. Масла, уточнённые ароматы, пряные запахи специй и трав, выпущенные для проведения оккультного ритуала. Почему-то эта мысль закралась к нему в голову и теперь упорно не давала покоя, заставляя с удивительным, давно не посещавшим его усердием осматривать каждый уголок комнаты.

Взгляд метался по округлому резному столу, увенчанному вазой с кроваво-красными искусственными цветами, по бархатистому ковру, по шторам, по окну, по многочисленным колоннам и статуям, кидавшим на него пустые и бессмысленные взоры, по картинам с изображениями тощих, изможденных, измученных войной людей. Нечастные купались в грязи. Несчастные тянули руки, пытаясь достучаться до высших сил, безмолвных, непокорных, равнодушных. Клочья сажи стекали с их немытых тел, глаза, затуманенные болью и гноем, закатились, лица заострились и обветрились. Голод и холод. Боль и страдания. За которыми с диким азартом наблюдала стая небольших чёрных птиц, окружавшая мучеников. Птицы выглядели ухоженно, гладко, прекрасно. Необычайно прекрасно для обыкновенных пернатых воров!

Антон сразу же узнал этих птиц, несмотря на то, что давно с ними не соприкасался, несмотря на то, что за все десять лет пребывания в заточении старался о них не думать. Голуби. Чёртовы голуби, которых он так ненавидел! Неизвестный художник изобразил птиц, подчеркнув их грацию и величие, словно сообщив миру, что голуби — это нечто высшее и святое, а люди — лишь подножный корм. Они могли страдать и мучиться. Они могли испытывать унижения от прекрасных и ухоженных созданий, перебирающих блестящими, выглаженными перьями.

Тем не менее подсознание Антона утверждало, что картина не такая уж и отвратительная — точнее, она отвратительна, несомненно, ужасна, безобразна и цинична, но что-то в ней было и заманчивое. Этакая особенная эстетика отвратительного. На какой-то миг почему даже захотелось остаться в комнате и немного полюбоваться странным полотном, ощутив атмосферу искусства, словно в картинной галерее. Плевать на цинизм! Он уже слишком давно не видел искусства, даже такого, гадкого, омерзительного. Но нет. Он не мог этого сделать, потому что центральной точкой картины были голуби. А он всей душой ненавидел голубей.

Антон отвернулся от картины, продолжая с какой-то детской заинтересованностью осматривать каждый штришок комнаты. Вычурные столы, обитые дорогими тканями диваны, полки, шкафы, усеянные книгами, сводчатые окна, стоячие матовые лампы, всюду роскошная расцветка и обивка… Похоже, это место содержал кто-то очень богатый, значительный, состоятельный. А он уже давно забыл, что такое деньги, что есть богатство. Он находился в «тюрьме» в нищете и бедности, он наблюдал за серостью и угрюмостью, он дышал бесконечной тоской и апатией. Ему это надоело. Страшно, дико, невыносимо надоело!