Монстр (Дело Йозефа Фритцля) - Холл Аллан. Страница 30

«Мы обычно разговаривали, стоя рядом с бассейном, — вспоминает Хоффман. — Почти всегда — о шахматах; эта игра серьезно интересовала его. „Это долгая игра, шахматы, — сказал он как-то, — игра, требующая стратегии и терпения“. Он интересовался моим шахматным компьютером и хотел, чтобы я показал ему его. Интересно бы его испробовать, сказал он. Сначала он производил впечатление спокойного, мирного человека, ни в коем случае не опасного или нервного. Но в последний год я заметил, что память его начала давать сбои. Останавливаясь в воде поболтать, он задавал мне какой-нибудь вопрос, а затем секунд через тридцать спрашивал о том же. Казалось, он находится под постоянным давлением. Озабоченность Фритцля выглядела в моих глазах довольно-таки странной, учитывая его возраст и удовольствие, которое, как мне казалось, человек испытывает на склоне лет от жизни. Я пару раз спрашивал его о семье и точно помню, он отвечал, что разведен, и это, конечно же, было очередной ложью».

Конечно. Ложь удавалась Йозефу Фритцлю лучше всего остального. Но все должно было навсегда перемениться.

8

Землетрясение

Элизабет даже не могла вспомнить, как давно болеет Керстин. Девушка днями не вставала с постели, и вид у нее становился все более и более изможденный. У нее случались припадки, которые мать и Штефан старались облегчить, вставляя ей между зубами обернутый в тряпку кусок дерева. Маленький Феликс плакал, когда Керстин, мучаясь, кусала губы, пока они не начинали кровоточить. Пот стекал у нее по телу, насквозь пропитывая матрас. В камере становилось все труднее дышать, несмотря на героические усилия ветхого вентилятора. От изолированности боль Элизабет росла, отражаясь от стен, эхом отдаваясь в каждом уголке. Она вскормила и вырастила детей, преодолевая многие кризисы за эти годы; но никогда еще не было так плохо.

Все, что она знала о медицине и больницах, ограничивалось книжками по беременности, которые приносил ей ее тюремщик, и американской мыльной оперой, которую передавали но телевизору. Представления Фритцля о лечении сводились к аспирину и иногда некоторым микстурам от кашля. Увидев агонию Керстин, он нарушил свой рутинный распорядок и стал спускаться в тайные семейные покои каждый день, чтобы самому убедиться, как у нее дела. Он вынужден был признаться себе, что дела плохи. Его первое незаконное дитя, краеугольный камень тайного племени, хирело с каждым мигом.

Фритцль понимал, что надо сохранять осторожность. В своем больном мозгу он принужден был взвешивать все «за» и «против». Его замысел вернуть подземных обитателей в общество все еще кристаллизовался; поиски соответствующего врачебного ухода были связаны с риском разоблачения. Здесь, внизу, во тьме, его слово было законом; наверху власть его была ограничена.

Безумец или злодей, Фритцль наконец понял, что никому не под силу понять раздельную природу царств, в которых он правил. Если позволить какому-нибудь врачу обследовать Керстин, это неизбежно вызовет вопросы, которые могут оказаться затруднительными, если не губительными для его замысла. В своей двойной жизни, публичной и тайной, он всегда испытывал непреодолимую необходимость сохранять иллюзию своей респектабельности незапятнанности. Теперь, в потемках, его мысль вращалась, как барабан дешевой стиральной машины, наматывая обороты: что делать? что делать? что делать?

Фритцля не тревожила возможность бунта со стороны Элизабет; он уже давно перестал заботиться о ее эмоциональных нуждах и желаниях. Он скоро окончательно выколотит из дочери любое неповиновение его требованиям и противодействие установленной им рутине. Нет, теперь его больше всего заботило, как поступить с телом Керстин, если болезнь окажется фатальной. Фритцль выволок из этой пещеры тонны земли, но это было пятнадцать лет назад, а он не помолодел. Кроме того, тело взрослого не поместится в духовку центральной отопительной печи.

Тик-так. Дешевый будильник рядом с кроватью Элизабет был как метроном, отсчитывающий минуты, пока Фритцль старался разобраться в путанице своих все более ограниченных возможностей. Любил ли он Керстин? Определенно, в теории — да. Он любил быть в центре внимания, когда она почтительно называла его «дедушкой», а он рассказывал истории из мира, который по собственной воле запретил ей когда-либо увидеть. Ему нравилось, что она — его пленница, нравилось сходство с дочерью, которой он так страстно домогался, нравилась извращенная идея вновь обвести вокруг пальца безмозглую публику. Но почувствовать настоящую любовь он был неспособен.

Равновесие — вот что он искал в своем логове. Тишь да гладь. Но болезнь, которая постепенно нарастала с утра вторника 15 апреля 2008 года, представляла угрозу порядку, дисциплине и послушанию обитателей камеры. Это не нравилось Фритцлю, потому что он не мог это контролировать.

Тик-так. В четверг Керстин спала и была без сознания. Холодные компрессы на лоб и бедра почти не сбивали температуры. Она больше не могла вставать в уборную, и кровать под ней была вся перепачкана. Она говорила во сне и металась в бреду. Губы ее распухли и кровоточили, словно ее избили. Серая жидкость сочилась из глаз, и слюна ручейками сбегала из уголков рта. Аспирин явно не давал эффекта. Элизабет сказала своему мучителю, что Керстин надо отправить в больницу, иначе дочка умрет.

Быстрые перемены в состоянии Керстин изменили и Элизабет. По мере того как ее дочь становилась все слабее, она, казалось, набирала силы. Вся ее подземная жизнь была сплошным раболепством; она поместила свою мораль, чувства, надежды, стремления и эмоции в некий духовный крионический раствор, каждый раз уступая грубым прихотям отца. Сначала она избегала побоев, затем приняла их на себя ради детей. Фритцль, который никогда не сомневался в невозможности восстания рабов в своем подземном мире, заметил перемену в Элизабет, когда та сидела, успокаивая и утешая своего ребенка. Он словно заглянул в ее мысли и прочел там: «Если она умрет, для тебя все кончено».

Венский психотерапевт, Курт Клетцер, который составлял для этой книги духовный портрет Фритцля поры его становления, объясняет: «Фритцль должен был почувствовать, что Элизабет больше не будет угодливой служанкой, какой она была в прошлом. Она жила ради своих детей, в особенности ради первого ребенка. Это была ее точка опоры и ее спасение, ее лучший друг и союзник. Если бы Керстин умерла, соотношение сил в этой неравной схватке неизбежно изменилось бы, и Фритцль увидел первые признаки тектонических сдвигов. Он по-прежнему мог насиловать дочь. Да, он мог по-прежнему держать Штефана и Феликса в заточении. Но его глубокая потребность в почтении, в уважении среди его тайного племени будут утрачены навсегда. Когда Элизабет молила его о медицинской помощи, он почувствовал стальные нотки в ее голосе, и это растревожило его».

Тик-так. Огромность дилеммы, с которой столкнулся Фритцль, была мучительной.

В этом была высочайшая ирония: теперь он сам стал узником чудовищного строения, которое начал создавать много лет назад. Пока Элизабет, Штефан и Феликс пытались облегчить страдания Керстин, в ночь на 18 апреля Йозеф Фритцль проскользнул в свою комнату на верхнем этаже дома, вынашивая первые ростки уже зарождающегося хитроумного плана.

Ни Фритцль, ни Элизабет не подозревали, что часы, отмеряющие время жизни их больной дочери, одновременно знаменуют конец долгого и мучительного существования подземного племени.

Разразившийся субботним утром семейный скандал открыл последнюю дверь, ведущую в пещеру. Прошло 8516 дней с тех пор, как Элизабет заманили сюда, опьянили эфиром, заперли, а затем подвергли чудовищному надругательству. Если поделить их, то получится 204 384 заполненных болью часа. Как ей удалось выдержать заключение в подземной тюрьме — недоступно пониманию большинства людей.

Когда Фритцль спустился в бункер, его Керстин была в сознании, лежа на кровати Элизабет, но корчилась в страшных судорогах. Она стискивала живот и стонала в агонии. Бросив на нее внимательный взгляд, Фритцль присел к столику, за которым вел свои скабрезные «семейные» разговоры с обитателями камеры. Затем достал ручку, бумагу и приказал Элизабет написать следующее: