Заслон (Роман) - Антонова Любовь Владимировна. Страница 27

— Родное Забайкалье, — повторил, как бы подытоживая его и свои мысли, Алеша, который и сам родился в Верхнеудинске, и улыбнулся.

— Груз-то дороже золота! — засверкал ответно глазами и улыбкой Шилов. — Соль, спички, сарпинка, дрель, даба… — Улыбка скоро сбежала с его лица. Он загибал один за другим смуглые до черноты пальцы, озабоченно поясняя: — Кожа там для ичиг… Ребятишки-то осенью в школу побегут. Одеть, обуть надо, накормить! А капитан у вас надежный? — спросил он без перехода, снова проводя рукой по своим хмелем вьющимся волосам. — Как ты думаешь, Гертман, не перемахнется он на ту сторону, а?

— Да нет… Савоськин вроде бы человек ничего… Выпить, правда, любит, но хозяева с него за это не взыскивают, — тщательно подбирая слова, ответил Алеша, крайне польщенный тем, что с ним советуются в таком щекотливом деле. — Я с этим капитаном уже больше месяца плаваю. Ничего… — хмурил он для солидности светлые мальчишеские брови.

— Ссадить твоего Савоськина мы не имеем права, судно-то частновладельческое, — развивал свою мысль Шилов, — доверять ему тоже нет оснований: ничем он своей лояльности к большевикам не проявил. А суденышка с такой осадкой, чтобы проскользнуло вверх по мелководью, кроме вашей «Кометы», нет!

— Да. В верховьях Амура нужен глаз да глаз, — солидно согласился с ним Алеша. — Чуть что — окажешься на мели.

— И этим глазом будешь ты! — торжественно изрек Шилов. — На Верхнем Амуре на такую мель можно напороться — концы в воду, и поминай как звали. Понял?

— Понял, — подтвердил Алеша, только сейчас начиная догадываться, зачем его позвали.

— Вот и хорошо, паря, что не нужно тебе разжевывать да в рот класть. Ты там единственный коммунист. С судна, понимаешь, ни на шаг. Присматривайся к команде. Уясняй, на кого бы ты мог опереться в трудную минуту. Изучай лоцию, астрономию там, если потребуется, — пряча в глазах смешинку, поучал Шилов, — но дело чтобы было сделано так: комар носа не подточит!

Алеша ушел из облревкома поздно, преисполненный сознания собственной значимости, полностью уяснив, что предстоящий рейс по обмелевшему Амуру является не совсем обычным рейсом. Он благодарил судьбу, забросившую его на старенькую «Комету», — по причине своей дряхлости не национализированную у взбалмошной барыньки мадам Поповой, — ничем не примечательное суденышко с малой осадкой, ползавшее по здешним водам без малого полвека.

Захваченный этими мыслями, он не замечал ни тенистых аллей бывшего губернаторского сада, ни узкой пыльной набережной, ни длинных оцинкованных пакгаузов. Но стоило ему взлететь по скрипучим сходням на пароход, как мысли его тотчас же «легли совсем в другое русло».

Отправляясь в облревком, матрос, разумеется, обязан был доложить об этом капитану. Но он и не подозревал, что Савоськин в свою очередь пошлет с этой вестью нарочного к самой хозяйке.

— Какая наглость! — воскликнула мадам Попова, прочитав наспех набросанную записку. — Два парохода конфисковали и ведут подкоп под третий! Ну погодите же…

— Не посмеют, окаянные, хоть и креста на них нет, — горячо заверила хозяйку старая Перфильевна, оставшаяся изо всей многочисленной прислуги и жившая теперь в доме «за свою». — Не кручинься, матушка, найдется и на них управа. Водицы вот испей, с лица-то стала, что твой белый плат.

— Ну погодите же… — мадам Попова задыхалась, пылая местью к ненавистным большевикам. — Отольются вам мои слезки!

Сыновей как на грех не было дома. Немного успокоившись, пароходовладелица велела позвать извозчика, тронула пуховкой лицо, накинула легкое чесучовое пальто, вооружилась кружевным зонтом и покатила на пристань. К приходу Алеши извозчик, картинный бородач в плисовой безрукавке и малиновой рубахе, обмахнув от пыли лакированную пролетку на высоких шинах и расправив щегольскую сетку на серой в яблоках кобылице, беззаботно дремал в тени, а «сама» карающей Немезидой металась по палубе и вопила, что всюду грязь и непорядок, дверные ручки не надраены, а из трюма такой запах… Хотя пахло всего-навсего, крепко и неистребимо, соленой кетой и джутовой мешковиной. За барыней, отступив, прилику ради, на два шага, шествовали седобородый Федор Андреич и весь в белом разутюженный Савоськин. Завидев Алешу, все трое разом остановились. Судовладелица поманила его пальцем:

— Где это вы гулять изволили, а?

— В облревком меня вызывали.

— В облревком? — круглые, цвета пива глаза мадам Поповой полезли из орбит. Лицо пошло пятнами. Она стукнула ручкой зонтика по бортовой сетке, еле сдерживаясь, спросила: — Значит, большевик, так?

— Да.

— А служишь-то, промежду прочим, у меня! — взвизгнула она и тут же, жмурясь на маньчжурский берег и будто черпая в этом силу, небрежно уронила: — Оно, конечно, всяко бывает… Дак об чем был разговор?

— О делах.

— Твои дела — мои дела. — Ручка зонтика еще нетерпеливее забарабанила по бортовой сетке. — Нанялся — продался! Понял?

— Не всегда! — голос Алеши прозвучал четко, раздельно. Он повернулся и зашагал в каюту. Мадам Попова уронила зонтик:

— Люди добрые, слыханное ли дело, мой хлеб-соль ест и мне же мораль читает! — Дробно отщелкивая высокими каблуками зашнурованных до самых колен гетр, она метнулась в каюту капитана и, хлопнув дверью, крикнула несдержанно, во весь голос:

— Неча сказать, дожила! Да и вы… набрали команду, молодец к молодцу!

Савоськин грустно улыбнулся в усы:

— Марь Миколавна, вы же дама понимающая… Ну что я их сам нарожал, что ли? Присылают — беру. Энтот вон, хромой черт, Померанец, в партизанах, говорят, пострадавши. Попробуй-ка, откажи… Имя у теперешних почет. Опять же полутехника возьмем энтого, ведь мальчонка видом, ему не до кого притулиться — сирота, был бы рад да рад… А мысли разве прочтешь? Может, он в тот самый облревком каждый день шастает. Эх, кабы моя воля!

Федор Андреич отчаянно затряс белой бородой, смиренно забубнил:

— Мы тебе, матушка ты наша, верой-правдой служили и служим. А что другие в безбожную коммунию ударились, налево пошли, дак за то их господь покарает, по седьмое колено включительно.

— Вижу… вижу. Понимаю! — Марья Николаевна обмахнула лицо платочком, облизнула сохнущие губы: — Прикройте-ка поплотнее двери. Или вот что: едемте ко мне. Чайку напьемся. Поговорим…

По сходням ее вели под руки медленно, как архиерея. Каблучки скользили. Заречный ветер трепал концы белого кружевного шарфа. Мадам Попова вскрикивала, похохатывала и жалась к капитану. Боцман Померанец не утерпел, схватил тальянку и заиграл «барыню». Играл лихо, с перебором. Судовладелица забрюзжала снова:

— Раздобылись хромым бесом: непоседлив, вертляв! Судно запустил. Из трюма чумой песет. Ручки не надраены…

Федор Андреич уныло соглашался:

— Эдак… эдак… эдак…

Капитан молчал, размышляя о том, как бы выпытать у парня, зачем его вызывал Шилов.

Доклад Дмитрия Трофимова «О деятельности облкомпарта с момента свержения власти Колчака в Амурской области» делегаты слушали, затаив дыхание. Вениамин старался не проронить ни слова. Открывалась новая страница истории; в ее создании принимает участие и он, двадцатилетний, нашедший единственно правильный путь.

— …Второй раз советская власть утвердилась в области полгода назад, но положение остается напряженным. От Советской России мы отрезаны заполонившими Забайкалье семеновцами и японцами. На востоке японская военщина, а на юге, за Амуром, вынашивают новые планы нашествий белогвардейские банды. Сегодня нам не враждебен лишь безлюдный и безмолвный север. Связь с внешним миром почти отсутствует. Случайные сообщения из Советов идут далеким и кружным путем, через радиостанцию Петропавловска-на-Камчатке. Пекинские газеты дают слабое и не всегда верное представление о том, что творится в большом и сложном мире…

Враг не дремлет: апрельское выступление японцев в ряде городов Приморья смяло регулярные революционные силы. Хабаровск вновь захватили японцы. Область опять оказалась под ударом. Страшные, не поддающиеся осмысливанию дела произошли в Николаевске-на-Амуре. Зашевелились было и семеновские головорезы на нашей западной границе. Одиночными, но меткими выстрелами напомнил о себе Сахалян…