Заслон (Роман) - Антонова Любовь Владимировна. Страница 61

— Свистни там, — сказал Саня. — Время трогать.

— Шли бы вы в одну дверь. — Грудь Марфы заколыхалась. — В избу больше никого не велю пускать. Настудят, а у меня детишки малые.

Алеша и Саня не шелохнулись. Саша вышел на веранду, за ним посунулись Мишка и Ванька.

— Ты слышал? Мать верно сказала: в избу больше никому ходу не будет, — сказал Ванька.

— А вы хоть до утра оставайтесь, — позолотил пилюлю Мишка.

— Будем, так сказать, смотреть. — Булыга, как под конвоем, спустился по ступенькам, подошел к калитке, потрогал затвор: — Мудреная штука! А ну откройте, я на волю гляну, — он присвистнул.

Ванька нехотя повиновался. Мишка отпихнул Булыгу и высунулся наружу, и тут случилось невероятное: его тотчас же схватили чьи-то руки. Ванька завизжал:

— Я те посвищу, — и, оттолкнув Булыгу, кинулся в избу. Дверь захлопнулась, и тотчас же в доме послышался отчаянный грохот. В одно из запертых окон били изнутри чем-то тяжелым, неслись какие-то вопли.

Булыга, Нерезов и другие ребята стояли растерянные; бегство Ваньки наделало бед: в начавшейся баталии Алеше и Сане могло несдобровать. Ни в чьи расчеты не входило оставить их в ловушке. Мишка, лежа на земле со связанными руками и ногами, в бессильной ярости грозился:

— Вы еще, лягвы, попляшете! Вас, как путных, пустили, обогрели, а вы на хозяев нападать, хунхузье латаное! Живого человека морозить, за это вам отломится, не старый прижим! — Ему и в самом деле было холодно. Он вышел в одной рубахе, но что можно было предпринять, если в доме стоял такой рев, будто там рухнула кровля, расплющив все, а оно оставалось еще живое, стонущее. Наконец они различили в шуме-гаме голос Бородкина и кинулись к окну.

— Сань, мы здесь! Мы…

— Тащите болт, — кричал Саня. — бо-о-лт! — Звенели стекла. Дрожал ставень. Слышались чьи-то всхлипывания. Мишка катался по земле, пытаясь ослабить свои путы и подливая масла в огонь отборными ругательствами. Наконец вытащили тяжелый болт и распахнули створки ставней. Цепляя ногами бумажные полосы и вату, — рамы были выбиты и лежали на полу, — в оконный проем выскочил Саня, за ним Алеша. Вслед им несся свист и улюлюканье младших отпрысков этой малопочтенной семьи.

Оказалось, что Ванька влетел в дом с боевым кличем: «Бей головастиков!» — И в тот же миг из подполья полезла какая-то шушера. Увидя явное превосходство сил противника, Алеша и Саня отступили в маленькую залу, оттуда в спальню и забаррикадировали дверь комодом, после чего Алеша отбивал яростную атаку мальчишек, которым мать подавала из-за двери команду: смять врага и немедленно впустить ее, а Саня громил окно, чтобы вырваться из плена. Младшие Кузины дрались самозабвенно, пускали в ход и зубы, и ногти, и ноги и вдобавок выли от обиды и злости.

Странным казалось полное невмешательство Ваньки и Федьки. Но вскоре разъяснилось и это: на болоте, отделявшем усадьбу от деревни, разгорелась яростная перестрелка. Большаки Кузины вместе с отсиживавшимися в подполье гостями бежали через распахнутое кухонное окно. Ребята, слишком поздно обнаружившие этот маневр, бросились на подмогу своим, поручив Алеше опекать связанного Мишку. Мишка, щелкая зубами, запросил пардона: какую ни на есть одежонку. Алеша сообщил в окно о состоянии старшого, и оттуда полетели тулуп и шапка-ушанка, после чего оконный проем стали заделывать изнутри одеялами и узлами.

Закутанный в тулуп (просунуть в рукава связанные руки было нельзя) Мишка был усажен на скамейку у ворот и, еще не оттаяв, стал сулить Алеше золотые горы, если тот его развяжет и отпустит. Алеша в свою очередь попытался выяснить взаимоотношения Кузиных с Донатом, но Мишка сразу же скис и замолчал.

— Отпусти, — заныл он через минуту. — Развяжи руки. Я через сопки уйду, скажешь — мне подсобили. Хочешь, я тебе руки для близиру свяжу? Молчишь? Ведь я тебя мальчонком знал, в ремешки играл ты вместях с братьями на беркутовском подворье, помнишь?

— Начисто забыл, — ответил Алеша. — Буду помнить теперь, как мать твоя подполье открыла, а оттуда бандюги с ножами лезут.

— А вы не бандюги, нападать на мирных жителев?

— Да вы разве мирные? У вас и ребятишки за здорово живешь горло перегрызть могут.

— И перегрызут! Вы имя прикрылися, а то наши жжахнули бы гранатой — и ваших нет! Опосля разбирайся, кто на кого напал и все такое прочее.

Привели со связанными руками Ваньку и Федьку, потом еще двух каких-то типов, пойманных на болоте у самой деревни. Всей ватагой ввалились в кухню. Дверь была уже отперта. Марфа, увидев сыновей, запричитала:

— И что это на свете деется, не пойму: пришли, напали, окна побили, дитенков перепужали, хозяев повязали. Я жалиться стану, до самых главных комиссаров дойду…

И тут принесли Померанца. На высоком лбу — красная звездочка от револьверной пули. И хотя не было сомнений в его смерти, Алеша расстегнул ворот рубахи боцмана и приложил ухо к его груди. Она была холодной и безмолвной, и даже русалка, резвившаяся в ее золотистой поросли, как-то съежилась и потемнела.

— Кто это его? — полюбопытствовала Марфа.

— Твой, — ответил Саня. — Вот этот, — указал он на Федьку.

— Феденька, да рази ж так можно? — притворно разжалобилась Кузиха. — Несмышленое ты дитя, что теперь с тобой исделают! — «Несмышленое дитя» усмехнулось криво, уставилось глазами в пол. В дверях залы толпились другие несмышленыши, взъерошенные и торжествующие, что у Алеши в кровь расцарапаны ими руки.

Пришлось Марфе накинуть шубейку и вести Саню и Сашу к местной власти. Мужик спросонок долго не мог понять, чего от него хотят. Кузиха плакала и причитала, что на ее дом учинили нападение вот эти вот самые, а те, на кого она указывала, твердили, что нужны понятые, что все случившееся найдет отражение в акте, а бандиты, которые ими изловлены, получат по заслугам.

Сельсоветчик наконец оделся, расправил бороду, прихватил печать и, наказав Марфе, кого звать в понятые, напрямик, через болото, направился в дом своей односельчанки. Оказалось, что намерзшиеся ребята догадались растопить печку и даже нагребли в подполье чугунок картошки и поставили на огонь. А в подполье том обнаружили тайничок, в котором были и. винтовки, и гранаты и который бандиты впопыхах оставили открытым.

Снова, вместе с понятыми, полезли в подполье. Оно было отделано на славу: с нарами, которые предназначались вовсе не для хранения овощей. Но самое страшное открытие было сделано во дворе, в пустующей стайке. Прислоненный к стене и прикрытый японскими циновками, стоял замороженный труп молодого парня. Стоял он, видимо, уже давно. Кузиным было недосуг или лень отвезти его и спустить на Зее в прорубь.

— Ново-троицкий, — тихо ахнул один из понятых и потянул с головы шапку.

— Племяш мой, Сережка, — простонал другой. — Да как же он напоролся на них? А мы-то думали, он в городу на электростанции монтерит. Писем матери долго не шлет, дак это, мол, ничего, не беда, а оно, вишь, какое дело… — Из глаз катились слезы. Задрожали руки и у сельсоветчика. Ребята неотрывно смотрели на убитого. Это был их сверстник, невысокий, темноволосый, с милым, чуть скуластым лицом.

Все время, пока производился обыск, писался протокол, Марфа снаряжала в путь сыновей: складывала в узелки чистое белье, совала то кусок мыла, то банную мочалку, то теплые носки, кормила их жареной утятиной и жалостливо вздыхала и причитала о беззаконии, о том, как легко обидеть бедную вдову.

— Змея ты, Марфа, — не утерпел дядя убитого. — Змеища подколодная, и сыны в тебя пошли. Свалить твой змеиный выводок на болоте в кучу, облить керосином да поджечь! Такого пария загубили… Дорогу он твоим перешел?! Скажи за ради бога, в чем тут дело?!

— Не ведаю, о чем пытаешь, — поджала губы Кузиха. — Мало ль кого могли к нам в стайку подкинуть. Их ведь эвон сколько навалилось, разве за каждым углядишь?

Это неслыханное бесстыдство лишило людей дара речи. А в кухонные окна уже заглядывало солнце, предвещая трудный и радостный для всех живущих день.