Заслон (Роман) - Антонова Любовь Владимировна. Страница 68

Мать Шуры обрадовалась ему.

— Забыл, совсем забыл ты нас, Алеша, — ласково выговаривала она, скрестив на груди округлые руки. — Трудно тебе, я знаю, а все же друзей не нужно обходить стороной: чем смогут, тем помогут. Так ведь? Шурка-то у меня, сам знаешь, какой, ему приласкать — слова искать. В душе-то у него и есть эти самые слова, а сказать стесняется. Тут и Маркушкино влияние сказывается, знаешь ведь, какой он непоколебимый. Я же люблю, чтобы человек был помягче, чтобы он и ошибиться мог, и согрешить, и покаяться, и поплакать вместе.

— А я будто такой, — усмехнулся Алеша.

— Ты такой. Вся душа видна. — Она взяла его за руку, ввела в столовую. — Не идешь долго, я Шуре толмачу: узнай, что да почему? Ты рубашки-то, рубашки принеси и свои, и Колькины. Я постирну, а где надо и залатаю, — Мария Григорьевна поила его чаем, и, улучив минутку, Алеша сказал ей о своей заботе. Оказалось, что она уже читала про эту школу в газете.

— Подходит, и не сомневайся, подходит по всем статьям, — сказала она, сияя всем своим красивым, чуть тронутым увяданием лицом.

«О чем она говорит? — растерялся Алеша. — Школа подходит для Николая или он для школы?» — Сердце его сжалось, но он тут же решил: «Да, нужно отправлять. Разлука неизбежна».

Проводив братишку в Читу, Алеша приналег на занятия. Суровая дальневосточная зима вступила уже в свои права. Идя по утрам в политехникум или возвращаясь вечером из клуба, он слышал, как на Амуре, будто под чьими-то тяжелыми шагами, потрескивает лед. Все более длинными и извилистыми трещинами покрывался высокий берег, а в трехэтажном здании политехникума, бывшей гостинице «Россия», промерзали углы. От холода лупилась краска на стенах. В коридорах коробился узорный линолеум. Сломалась помпа. Воду стали брать из проруби на Амуре. Никто не следил за зданием, не убирал и не замечал мерзости запустения. Да и кому было замечать?

Политехники сидели на занятиях в верхней одежде и головных уборах. Те, кто имел, не снимали варежек и перчаток, остальные — по возможности — грели руки в карманах. Окна оттаивали только к вечеру. Все это еще можно было перетерпеть. Беда была в том, что учащиеся не имели самого необходимого для занятий: ни учебных пособий, ни готовален, ни бумаги для чертежей, ни туши, ни простых карандашей, не говоря уже о стипендиях.

Совет политехникума обратился через областную газету с воззванием о помощи: «Кто что может». Но результат был плачевный. У рабочих и служащих не оказалось ни кальки, ни ватмана. А торговцы и остатки бывшей городской знати злорадствовали:

— Политехники помогали большевикам установить их власть, пускай теперь большевики помогают им учиться. Это большевикам потребовались горные техники, строители и механики, а мы, слава богу, жили…

— Лучшую гостиницу города превратили в свинарник! Это символично, господа, то ли еще будет. До фигового листочка «товарищи» доведут, до райского состояния и блаженства, кхе, кхе, кхе…

Им очень хотелось, чтобы это созданное большевиками учебное заведение умерло естественной смертью.

Петр Мацюпа стал неузнаваем. Горизонты его расширились, и он находил, что работа идет из рук вон плохо.

— Засиделись в кабинетах, — сказал он едко. — Газеты почитываем, в кинематографы, в театры похаживаем. Что ни день — диспут.

— Ты отрицаешь культуру?! — вспыхнул Вениамин.

— Мы не несем ее на село.

— Ездят же наши инструктора.

— По линии железной дороги.

— И не только!.. — Вениамин умолк, заметив вспыхнувший в глазах Петра насмешливый огонек.

— Есть в облкоме бородатый дядя, Ротоносов ему фамилия, есть у дяди конь. Вместе они и служат. Ротоносову положено жалованье инструкторское, а коню выплачивается 8200 рубликов. А зачем в юношеском движении старые инструктора, да еще платные кони? Верно я говорю?

— Ну верно, — неохотно согласился Гамберг. Он клял себя, что не смог додуматься до этого сам. Ох уж этот финансовый вопрос! Сколько раз доводилось до сведения Дальбюро, что «существование организации в области без денег критическое», а Петр и эту беду рукой отвел. Сделав два-три доклада о съезде комсомола в городских клубах и гарнизоне, он отправился в область, заявив, что пойдет по партизанским тропам.

Неугомонного парня в заячьем треухе и тулупе видели и в сельских клубах, и в школах. Рассказывая о съезде комсомола, он не уставал напоминать о недавних боях с интервентами. Рисуя картины радостного завтра, призывал зорче глядеть вокруг — враг был еще всюду. Свои огромные, разношенные валенки он скоро сменил на легкие лосиные унты. Где-то дали ему теплые рукавички, кто-то замотал шею вязаным шарфом. Он не думал о ночлеге, не заботился о еде и был желанным посланцем самого Ленина в амурских селах.

Кажется, это было в Екатеринославке. Петру показали протокол Исполбюро облкома от десятого декабря. Два пункта повергли его в недоумение:

«1. О снятии т. В. Гамберга с юношеского движения в Амурской области.

2. О приглашении деревенских организаций на рождественский праздник».

Этого еще не хватало! Петр читал, перечитывал и не верил своим глазам. Одно стало ясно: в организации неблагополучно, нужно возвращаться.

…Вениамина отстранили от комсомольской работы по причине весьма курьезной. Областной комитет РКП(б) утвердил его делегатом на партсовещание в Читу. Замещавший Мацюпу Гаркуш воспротивился этому. Вениамин все же поехал. Появился странный документ, в котором поездка на совещание ставилась ему в вину.

Ознакомившись с этим решением, Вениамин назвал Гаркуша твердолобым. Ему приписали тактическую вылазку, подрыв авторитета и даже эгоцентризм. Когда Петр вернулся, исправить промах оказалось невозможным. Гамберг клялся, что ноги его не будет в молодежных клубах, и утверждал, что китайская грамота ему дается легче, чем разговор с некоторыми… Он замкнулся в себе, и даже Лазарь Моисеевич счел нужным посочувствовать своему первенцу, сказав, что предвидел все это с самого начала.

Анархо-максималисты издавали в Благовещенске свой журнальчик «Хочу быть совершенным». Редактировал его некий Фома Грех, поспешивший предложить Вениамину свое покровительство, если тот порвет с партией и уйдет из областной газеты. Это было уже слишком! Вениамин чуть не избил Фому. Сделав неожиданное открытие, что у него стало достаточно свободного времени, Вениамин занялся изучением китайского язычка, надеясь со временем поступить на восточный факультет университета.

Алеша показал Бородкину коротенькое сообщение на странице «Красной Молодежи»: «15 января на станции Ерофей Павлович сгорел Народный дом, где находился и клуб союзной молодежи. Пожаром уничтожено все дотла. Областным комитетом принимаются срочные меры к снабжению пострадавших всем необходимым для восстановления этого культурного очага. Товарищи ерофеевцы, не вешайте рук, принимайтесь с новой энергией за дело! Докажите, что можете бороться с любым врагом».

Бородкин бережно спрятал голубоватый газетный листок, чтобы показать его со временем Саше. Нет, он не должен угаснуть, этот маяк новой жизни, зажженный их синеглазым другом, а если это и случилось, то только на время.

— Так что мы пожертвуем погорельцам? — спросил он у Алеши и, не дожидаясь ответа, решил: — Отдадим часть библиотеки, картину… — Они смотрят на старую церковку, осененную безлистыми березами с гнездящимися на них птицами, на тающий снег и прозрачный воздух — уму непостижимо, как художник может нарисовать воздух, которого обычно и не замечаешь.

— Хорошая, правда? — уважительно спросил Саня. Ему легко, он, может, только сейчас ее и заметил, а сколько уже раз стоял перед нею Алеша! Бородкин прошел в свою комнатушку, позвонил по телефону:

— Буду через полчаса. Ну да, прямо в цехе.

Нужно отдать другую, решает Алеша, и что-то знакомое ему проступает вдруг в прекрасной копии саврасовской «Весны». «Это же совсем как у нас за Зеей. Может, художник приезжал сюда и заприметил рощицу со вросшей в землю одинокой хатой, рассмотрел на горизонте волковскую церковь?»