За Кубанью (Роман) - Плескачевский Лазарь Юдович. Страница 18

Невелико его поле, двадцать шагов влево — межа, столько же вправо — другая. Впереди — еще одна межа, ее нетрудно заметить: на ней золотистый ковер обрывается. За межой — черные пары Измаила.

Ильяс делает двадцать шагов влево и ступает на узкую, поросшую репейником и горошком межу, отделяющую его полосу от земель Салеха. Здесь пшеничка погуще и колос покрупнее. Ничего удивительного: земля хорошо обработана, семена пропущены через триер. Его же полоска была засеяна перед самыми заморозками. Спасибо Умару и Гучипсу, сами вспахали и засеяли собственным зерном, а то бы стояла его земля в ожидании кормильца. Что сталось бы с детишками, Дарихан и матерью? Набегает ветерок. Нива колышется так, словно ее с двух сторон раскачивают. Пахнет чем-то сладковатым, дурманящим, словно дыню с медом смешали. Дойдя до межи, за которой разлеглись пары Измаила, Ильяс сбрасывает рубашку и растягивается на покрытой травой впадине. Прохладно, веет спокойствием и миром. Сонная истома охватывает его, он закрывает глаза. Вот где душа отдыхает!

Отдыхает? Нет, Ильяс, себя не обманешь: не отдыхает, а прячется, пытается ускользнуть от чего-то тяжелого, неотвратимого и потому забирается в мир грез.

А почему бы не помечтать? О чем? Да все о том же, о чем мечтал семьсот дней в седле. Вот бы прирезали пустующую по соседству землю Измаила — семь десятин! — и зажил бы лучше не надо. Десять десятин! Тут тебе и пшеница, и просо, и люцерна, и кукуруза, и подсолнечник, и табак… Пшеницу можно двух сортов сеять: озимую скороспелку и твердую яровую — арнаутку. Полдесятины овса и ячменя, четверть бахча займет. Ильяс знает сорт арбузов — в руках не удержишь. И совсем немного ржи — для себя, и солома у нее как железный прут, можно будет перекрыть крышу, подновить хлев. Всю бы весну, все лето и осень — на своем поле. Придет домой — веселые лица дочурок, помолодевшая Дарихан. И больше ему ничего не нужно. И ведь Измаил нисколько не пострадает. Ртов у него в семье вдвое меньше, чем у Ильяса, а земли почти вдесятеро больше. Вполне оставшейся обойдется, да и тот клин не сумеет своими руками возделать — отвык, разъелся, забыл, как и плуг держать. А жена его и вовсе никогда в поле не выходила.

Интересно, как будут делить? Нарежут участки наново или начнут отбирать излишки? Хорошо бы ему остаться на старом месте — межи тут мелкие, в один пласт пароконного плуга. И земля как масло. Далековато, правда, да ничего, кони, подаренные полком, уже вошли в тело, даже застоялись, им, как и ему, только подавай работы. Но что-то не торопится Салех с переделом.

«После уборки! — рявкнул он, когда Ильяс особенно настойчиво пытался выяснить его намерения. — Дай людям урожай собрать».

«Дай…» Он бы и часу не медлил. В ленинском декрете ясно написано: передел проводить немедля. А урожай и бедняку пригодится, на то и революция. Заводы у капиталистов отобрали, не ожидая, пока они еще один урожай снимут.

Вот и отдыхай. Мысли о земле душу выворачивают. Ильяс вскакивает, натягивает рубаху и выходит на дорогу. Справа, из лесу, доносится резкий гулкий крик кукушки. Вслед за тем раздается отрывистый треск — будто обломился крепкий сук.

«Постреливаете, собаки, — ругается про себя Ильяс. — Всех бы вас к стенке».

Он уже усвоил: не будь этих выстрелов, не гуляй по лесу Алхас, межа между его пшеницей и черным паром Измаила была бы давно перепахана. Прав Умар, надеяться не на кого, надо самим брать винтовки в руки и кончать с бандой. Хлеб уберем, а тогда… Это немного успокаивает Ильяса, и к дому он подходит в хорошем настроении.

Во дворе — мать, Дарихан, дочери и соседка Биба. Его ждут, но не показывают этого, каждый чем-то занят. Вот народ, ведь никому не сказал, что уходит в поле. Определенно Нуриет подглядела. Ах ты, плутовка. Ильяс треплет дочурку за жиденькую косичку, она робко жмется к отцу. Ее примеру тотчас следуют другие. А Зейнаб мало обычной ласки, она тянет к отцу ручонки. Конечно, ни один уважающий себя адыг не сделал бы то, что делает Ильяс, тем более на виду у соседей: он берет на руки дочь и крепко прижимает к груди. Даже Дарихан неловко становится. Она оглядывается — не смотрит ли на них кто, спрашивает:

— Как там?

Ильяс опускает Зейнаб и, достав из кармана горстку зерен, высыпает их на маленькую, темно-коричневую, с бугорками серых мозолей ладонь жены. Одно зерно она пробует на зуб. Смотри, не пролежало в кармане и часа, а уже подсохло, отвердело.

Дарихан нажимает ногтем на ложбинку — зернышко делится на две дольки… Разглядывает, снова пробует на зуб. Их мнения сходятся: завтра! В снопах дозреет.

Биба убегает домой сообщить новость отцу.

Во дворе Ильяса поднимается невообразимая возня. Он выносит из сарая косу, достает брусок, пристраивается в тени под орехом. А это что? Дарихан достает серпы — аж четыре! Как будто в доме нет мужчины.

— Спрячь эти штуки! — хмурится Ильяс. — Я уже дома.

Дарихан кротко улыбается и тотчас уносит серпы. Адыгейке и в голову не взбредет спорить с мужем. Сказано — отрезано. Возвратившись, прислоняется к серой чешуйчатой коре ореха.

Брусок уверенно отбивает косу. Длинный тусклый нож сверкает под лучиком, пробивающимся сквозь зеленую крону ореха. Вдруг становится пасмурно.

— Нана сказала, — тихо произносит Дарихан, — что скоро начнутся дожди.

Ильяс и бровью не ведет.

— Я еще скажу, а ты не обижайся, — уже совсем чуть слышно говорит Дарихан. — Не обижайся и не обижай нас, Мы хотим косить с тобой. — По имени она мужа не называет, это у адыгов не принято. — Пойдут дожди, хлеб пропасть может.

— Это не женское дело…

— Ты забываешь… — Дарихан вот-вот расплачется. — Ты забываешь… Ты не спрашивал, как мы тут жили без тебя.

Будто острием косы задело. Разве не о них он думал, когда поднимался в атаку на белогвардейскую свору? Не спрашивал… Разве сам не понимал? Разве не собирается он сейчас искупить вину перед ними, освободить их от тяжелого труда?

— Такое время, — не сдается Дарихан. — Все женщины будут в поле. Ты хочешь, чтобы люди думали, будто мы белоручки?

Ильяс в сердцах швыряет брусок и поднимается: черт побери, с ней не договоришься!

— Покончим с хлебом за три дня! — кричит он. — А потом?

— А потом поможем жене Нуха: Куляц никак не придет в себя. Да и Умар нуждается в помощи, его старшенькой еще и двенадцати нет. И Гучипсу хорошо бы помочь. Если бы не они… — Дарихан опускает глаза. Конечно, этого не следовало говорить, но если Ильяс что-то позабыл, то уж лучше напомнить.

Ильяс тяжело опускается на скамью. Дарихан подает ему брусок. Какая она тоненькая, его жена. Совсем как девочка.

Чирк-чирк — продолжает брусок свою въедливую песню.

«Хорошо бы получить землю рядом с Умаром, Гучипсом и Нухом… Ну в общем, с его семьей. Тогда бы мы всегда помогали Куляц». Так думает Ильяс. А что, Совет обязан учесть, ведь Нух погиб на посту. Ильяс подсмотрел недавно: мальчишки играли в войну и передрались — каждому хотелось быть Нухом. Надо будет поговорить о переделе с Умаром.

А вот и он сам.

Дарихан оставляет мужчин. Впрочем, она свое дело сделала, теперь можно помочь матери на кухне, завтра не до того будет.

Умар достает из кармана нож с круглой деревянной ручкой, кривым лезвием поднимает с земли щепку и начинает строгать ее. Щепка становится круглой и тонкой, как вязальная спица. Нож, лязгнув, захлопывается.

— Вчера в соседнем ауле убили коммуниста, — с трудом выговаривает Умар. — Днем потребовал, чтобы землю поделили, ночью нашли с пулей в сердце.

Ильяс пробует косу на ноготь — хоть брейся.

— Возле Горячего ключа, — продолжает Умар, — почту ограбили, все дотла сожгли.

— Откуда у тебя эти новости? — наконец открывает рот Ильяс.

— Еще не все. В станице пропала учительница, рассказывала о ленинском земельном декрете. Говорят, утащили в лес и там издеваются.

Ильяс относит косу в сарай и возвращается.

— А сведения у меня самые достоверные, — уверяет Умар. — Ночью к Нурбию заскочил его сынок Аюб. Парня лихорадка трясет, а уйти боится. Чуть что — пуля в рот.