Выжить в Сталинграде (Воспоминания фронтового врача. 1943-1946) - Дибольд Ганс. Страница 9

К вечеру всех врачей вызвали к русскому коменданту госпиталя. Он жил в пристройке к гаражу, а окно в боковой стенке гаража было окном его комнаты. До войны он был учителем русского языка в Казани. Когда мы пришли, он дружелюбно поговорил с нами, угостил сигаретами, поинтересовался, откуда мы, и обменялся несколькими любезностями с доктором Шмиденом.

Как мы уже заметили по приезде, у входа в гараж стояли полевые кухни. Здесь мы ежедневно получали горячий чай и хлеб из расчета одна буханка на десять — двенадцать человек. Кроме того, мы получали суп из воды, проса и кусочков соленой рыбы. Позже в суп стали добавлять кусочки мяса и подсолнечное масло. Когда в суп добавили подсолнечное масло, у солдат начались расстройства желудка. После этого растительное масло изъяли из рациона.

По заведенному у русских порядку, те, кто работал, получали еды больше, чем те, кто не работал или был не в состоянии работать. Как в здании ГПУ, так и здесь доктор Маркштейн был вынужден от имени новоприбывших вести переговоры о выделении нам справедливого продовольственного пайка. По- прежнему преобладало мнение, что выжить можно только проявляя безудержный эгоизм. Мало кто принимал в расчет, что если погибнет сообщество, то оно потянет за собой и каждого индивида. Даже наша врачебная работа сосредоточилась на оказании помощи отдельным раненым и больным, а не на улучшении общих условий жизни. Доктор Шмиден был настоящим добрым отцом для больных, благородным человеком и хорошим врачом. Но без властных полномочий, без права отдавать приказы и распоряжения он не мог противостоять действиям коменданта, который перевел всех способных к труду раненых в Бекетовку. Подступиться к коменданту было невозможно. Но, вероятно, русские и сами были не в состоянии обеспечить в нужных количествах поставку продовольствия, белья, свежего воздуха, света и тепла. Вывезти раненых означало обречь их на верную смерть в зимней заснеженной степи. Вероятно, все это и вынуждало Шмидена к бездействию. Однако русские очень скоро пришли к выводу, что это бездействие — следствие враждебности или даже осознанного намерения уморить раненых и больных, чтобы лишить Советский Союз рабочей силы и тем самым причинить ему ущерб. Долгое время мы даже не подозревали, что русские действительно так считали. Мы понимали только, что русские всерьез думали, будто мы намеренно и сознательно обрекали наших товарищей на смерть, и открыто обвиняли нас в этом. Они не понимали, что невыносимые условия были следствием невыносимых трудностей и полного развала и упадка. Русские подозревали нас в злом умысле и неумении работать. Только после того, как мы научились внятно разговаривать с русскими, наша врачебная работа стала мало-помалу налаживаться. С этого момента мы поняли, что можем рассчитывать на помощь русских, а они, в свою очередь, поняли, что могут рассчитывать на наше безусловное сотрудничество. Но до этого нам предстояло пройти долгий и мучительный путь.

Нашей первейшей задачей было составление списка больных в том порядке, в каком они лежали вдоль стен галерей. Кроме того, мы были должны дважды в день осматривать больных, при необходимости менять повязки, давать лекарства и отвозить в операционную. Списки надо было проверять ежедневно. Другими словами, надо было вычеркивать имена умерших и делать отметки о выносе тела.

Я отправился записывать фамилии моих больных. В левой руке я держал лист бумаги — список, а в правой — карандаш. Мой санитар Францль нес самодельную керосиновую лампу или огарок свечи и ящик с перевязочным материалом и лекарствами. Мы медленно продвигались, согнувшись в три погибели, потому что больные лежали на земле и были не в состоянии подняться. На наши оклики они отзывались слабыми хриплыми голосами. От неописуемой духоты пересыхало в горле, давило в груди и возникала сильная боль в глазах. В ушах звенел нескончаемый крик: «Доктор, доктор…» Меня окликали люди, которых я уже осматривал, и те, кого мне только предстояло осмотреть. Одних я оставлял во тьме за спиной, другие ждали меня впереди в такой же тьме. Единственный источник света двигался вместе с нами. И для нас, и для больных — не считая глотка кипяченой воды — большим утешением был уже взгляд в глаза. Иногда вся доброта мира съеживалась до одного слова: «пожалуйста», «спасибо», до слабого движения рукой, до слов: «Доктор, я не жалуюсь», или «Потерпи, приятель», или «Там дальше один человек жалуется на боль». Но кто там не испытывал боли? Эта доброта освещала бесконечный мрак подземелья. Надежда умерла, но доброта осталась. Едва ли кто-то из этих людей задумывался о будущем.

Пожилой венец, словно в молитве, воздевал к потолку иссохшие руки: «Господи, когда же все это кончится?»

Молодой парень из Нижней Саксонии: «Дома ни за что не должны знать, что здесь творится». Он не хотел огорчать свою мать, не хотел, чтобы она знала о страданиях сына. Очень многие думали так же, как он. Обретя понимание и покой перед лицом выпавших на их долю страданий, думая о матерях и своей стране, не испытывая ни гнева, ни ненависти, они стоически терпели боль, смирялись с ней. На следующий день — утром или вечером — мы обнаруживали их тихо лежащими на своих местах. Их холодные окоченевшие тела не испытывали больше ни голода, ни холода, ни жажды.

Но не у всех хватало сил сохранять спокойствие. Давление внешних обстоятельств было невыносимым, а внутренняя слабость нарастала. Люди лежали на голой земле, прикрытые грязными вонючими тряпками, в черных от копоти рубашках, в грязных дырявых носках и в рваной обуви. Они терпели страшные муки от язв на лопатках, в паху, на бедрах и локтях; омертвевшие иссиня-черные пальцы гноились и отваливались от распухших красных ступней. Иногда омертвевшие участки приходилось иссекать, чтобы избавить страдальца от невыносимой боли. Больные не могли помыться, так как мы постоянно испытывали нехватку воды. Ее едва хватало на то, чтобы утолять жажду. Больные мочились и испражнялись в жестяные банки, стоявшие возле их лож. Эти банки часто опрокидывались от неловких движений. Все, кто мог самостоятельно передвигаться, со стонами хромали или ползли к параше. Их путь сопровождался криками боли и проклятьями, когда они задевали других раненых за ноги. От голода многие из раненых и больных потеряли способность ясно мыслить. Когда они хватали хлеб, в их глазах загорался огонек безумия. Лихорадка еще не началась; но дым ел глаза, вызывал першение в горле, осаждался сажей на трахее. Жажда становилась все более мучительной.

Больные говорили, что самое страшное — это вши. Уже после того, как мы вошли в Сталинград, служба дезинсекции пришла в полный упадок. Чем хуже становились условия жизни, тем больше становилось вшей. Все, у кого еще оставались силы, ежеминутно выискивали и давили вшей. Только на воротнике можно было в любой момент обнаружить двадцать — тридцать насекомых. Все тело горело и чесалось от укусов, и страшный зуд лишал больных последних остатков сна. Только после того, как у больного начиналась тифозная лихорадка, вши покидали истерзанное ими тело, переходили к другим больным и заражали их. Больные, не такие подвижные, как здоровые, пытались избавиться от вшей, но безуспешно. Как только из-под одеял показывался шерстяной носок или рукав шерстяного свитера, туда устремлялись массы вшей. Когда у больного начиналась агония, весь пол возле него становился серым от покидавших его насекомых. Со впалых животов раненых вшей можно было набирать, как муку из ларя. Эта напасть могла бы довести до сумасшествия даже здорового человека; поэтому нет ничего удивительного, что многие наши пациенты приходили в ярость от самого легкого прикосновения. Если бы не было стойких и сильных духом людей, то все галереи сотрясались бы от непрерывного вопля боли и страха. Стонущих больных можно было лишь на короткое время успокоить уколом морфия, глотком чая или добрым увещеванием.