Красные петухи (Роман) - Лагунов Константин Яковлевич. Страница 54
— Сделайте милость, — смиренно произнес Флегонт.
— Ты — самый опасный человек: не поймешь, какому богу служишь…
— Бог один.
— Теперь все в мире раскололось на две половинки — красную и белую. И бога два. Ты хочешь между двух огней — и чтобы крылышки не подпалило и лапки не припекло? Не выйдет!
— Мы не поймем друг друга. Есть такие понятия, как «вера», «убеждения», «долг».
— Намекаешь?
— Нет. Думаю…
— Думал барсук — попал на сук. Как бы и ты…
— Перестаньте грозить, я не ребенок. С вами трудно разговаривать.
— Я тебя за язык не тяну.
— Вы коммунист? — неожиданно спросил Флегонт.
— Разве рогов не видишь? Гы-гы-гы!
Коротышка замурлыкал любимый мотивчик, а в голове, сменяя одна другую, возникали неотразимо притягательные картины расправы над попом. Нет, он не станет его просто расстреливать. Сначала заставит поползать на брюхе, отречься от своего бога, проклясть его, а уж потом… Свела бы их судьба полтора года назад, он вытряс бы из этого бугая душу по долькам. «Вера», «убеждения»… Коротышка люто ненавидел всех во что-то верящих, чему-то свято поклоняющихся. Да и не верил им. Вон идейный Горячев корчится, как карась на сковородке, лишь бы башку собственную уберечь, чужими руками жар загребать. Как он опять увильнул! И перед Советами чистенький, и перед мужиком добренький… Отца родного заложит, лишь бы в вожди угадать… Сам Коротышка давно не имел за душой ни убеждений, ни принципов. В прошлом, по которому он скорбел и возврата которого так жаждал, его привлекало только одно — безнаказанность. Он, не страшась, не таясь, мог насиловать, грабить, убивать, мог распоряжаться чужими судьбами, чужими жизнями, чужим телом. Сознание неограниченной власти над другим человеком было для него источником неизъяснимого наслаждения… Еще полчаса назад Коротышка и не думал расправляться с Флегонтом, хотел лишь припугнуть его и препроводить в Челноково. Но гордый норов Флегонта, достоинство, с которым он держался, распалили Коротышку, а мысли о Горячеве окончательно вывели из себя, и он воспылал желанием во что бы то ни стало сломить настырного попа, подмять его, втоптать в грязь…
Не успел Флегонт проехать и полуверсты, как сзади послышался крик:
— Не гони! Успеешь на свои поминки!
— Напрасно стараетесь. Я смерти не боюсь.
— Врешь. Никто не хочет подыхать. Даже попы. Гы-гы-гы…
— Любопытно, кем вы были прежде.
— Могу сказать. Мертвые умеют хранить тайну. Был офицером. Не каким-нибудь, «ать-два — левой». Нет. Начальник дивизионной контрразведки. Пра-шу любить и жаловать. Моя профессия — пытать, вешать, расстреливать. Что? Защекотало между лопаток? Гы-гы-гы! С сегодняшнего дня приступлю к прямым обязанностям. Начну с тебя. По тебе плакала петля еще в девятнадцатом. Теперь за старое, за новое и за сто лет наперед сочтемся. Чего развесил уши? Мать-перемать, сука длинногривая…
— Закрой поганый зев! — рыкнул в полную мощь Флегонт. Конь под Коротышкой испуганно скакнул, едва не скинув седока. — Можешь меня расстрелять, но лаять на себя не позволю!
Коротышка сорвал с плеча винтовку, лязгнул затвором.
— Не позволишь? Распротак-разэдак, в бога, в душу, в печенки-селезенки… Стой!
Флегонт остановил коня.
— Вылезай!
Спрыгнул на дорогу Коротышка, икнул, матюгнулся замысловато и спокойным, мягким голосом:
— Прошу вас, товарищ, раздевайтесь. Тулупчик и шубку хотя бы надо снять. Добрый товар, незачем пачкать.
Только теперь Флегонт до конца осознал безысходность своего положения. Мог ведь этого бандюгу стащить с коня и обезоружить. Была такая мысль, но сам же воспротивился ей. Теперь оставалось — надеяться только на чудо, но в чудеса Флегонт мало верил. Не зря, видно, попрощался с сыном, не зря всю дорогу мечтал дожить до весны, незримо для себя скорбел по земным радостям… Скидывая тулуп, Флегонт шептал:
— Господи, даруй мне христианскую кончину живота моего, скорую, безболезненную и непостыдную…
— Чего бормочешь? Становись мордой к луне и молись. Я пока покурю.
Пудовый амбарный замок с громким металлическим хрустом выплюнул дужку. Железная кованая дверь растворилась со скрипом, похожим на мяукание. Подняв над головой фонарь, Тимофей Сазонович заглянул в черноту подвала, сердито выкрикнул:
— Пахотин Евтифей! Живо выходь!
В дверном провале тут же возникла фигура Пахотина. Смоляная борода закуделена, нечесана, свисает грязными сосульками. На щеке сочащаяся сукровицей царапина. Пахотин с трудом разлепил опухшие губы, хрипло спросил:
— Чего надо?
— Не разговаривай!
Когда шли по двору, Тимофей Сазонович успел шепнуть воровской скороговоркой:
— Ни о чем не спрашивай. Молчи. Выедем за деревню — тогда… — Завидев Крысикова, подтолкнул Пахотина в плечо, заорал: — Шагай, паразит! Руки! Руки за спину.
Когда Челноково осталось позади, Тимофей Сазонович остановил лошадь. Развязал руки Пахотину.
— Я тут прихватил добрую шубу, одевай. И винтовка на твой пай припасена. Чего рот разинул? Одевайся скорей, по пути все обскажу. Надо торопиться.
…Пахотин первым заметил кошеву на дороге, рядом коня под седлом и человека, стоящего у обочины с винтовкой в руках. Подъехав чуть ближе, Тимофей Сазонович ахнул:
— Да ведь это наш Карпов и здешний поп!.. Ну, помни, как сговорились. Руки-то за спину…
Коротышка тоже издали заметил приближающиеся розвальни и, опустив винтовку, поглядывал на подъезжающих.
— Ты, Сатюков?
— Так точно, ваш-бродь…
— Ну-ну, ты эти шуточки оставь… Вовремя поспел. Вытряхивай своего подопечного, ставь рядом с попом. Красивое зрелище будет. Красный поп и черный коммунист на пути в царствие божие. Гы-гы-гы… — Повернулся к вылезавшему из саней Пахотину. — Раздевайся живенько, батюшка замерз, поджидая попутчика…
— Разрешите обратиться, — подал голос Тимофей Сазонович.
— Ну, чего еще?
Сатюков приблизился и вдруг ловкой подножкой сшиб Коротышку в снег. Подскочивший Пахотин помог обезоружить и связать по рукам и ногам ошеломленного Мишеля.
— Вот так-то, ваше благородие, господин Доливо, — проговорил запыхавшийся Сатюков.
Дал выкричаться Коротышке, а потом укоризненно сказал:
— Видать, с перепугу умом тронулся, ваше благородие? Не узнал? Зажигалочкой морду мою поджаривал да песенку напевал, помнишь? На расстрел меня вели, я с моста в речку… Припомнил? Лежи и не брыкайся! Утром познакомлю тебя с Чижиковым…
«С Чижиковым?! — еще не пришедший в себя Флегонт замер, пораженный внезапной догадкой. — Значит… — Поднял со снега тулуп, торопливо надел, сел в кошеву. — Чека теперь и без меня все узнает… Все ли? Ехать и высказать!..»
— Позвольте, а как же я? Куда теперь мне?
— Поезжайте своей дорогой, мы вам не препятствуем, — ответил Сатюков.
На первой же версте Флегонтов жеребец легко обогнал розвальни Сатюкова.
Глава семнадцатая
Февральская ночь. Беззвездная, холодная, ветреная. На пустых, настороженных улицах — ни души. Город замер, будто затаился в ожидании чего-то страшного и близкого. Вот-вот грянет, падет на головы… От предчувствия беды мерзли души горожан, жались люди к горячим печам, друг к дружке, прислушиваясь к вою ветра за наглухо закрытыми ставнями. А ветер прошивал Северск со всех сторон, хозяйничал в пустынных и темных улицах, сдирал с тумб и заборов еще не успевшие выцвести желтые листы с приказом губпродкомиссара о семенной разверстке. Рядом с этими большими листками, засеянными аршинными буквами, там и тут белели тетрадные листочки в густых строках машинописи. Они призывали горожан подняться «на защиту крестьян», свергнуть власть «обманщиков комиссаров», создать «новые, подлинно народные Советы без коммунистов». Листовки были полны таинственных и многозначительных намеков на близкую катастрофу, назревающий взрыв и т. п.
Невероятные, порой прямо-таки фантастические слухи осами кружили над головой перепуганного обывателя, будоражили, ошарашивали, сбивали с толку. Темные личности на базаре, в очередях, в вокзальной толпе разными голосами нашептывали одно и то же: сибирский мужик вот-вот поднимется на дыбы, поддержите его, и большевикам — конец.