Красные петухи (Роман) - Лагунов Константин Яковлевич. Страница 59

— А ты откель знаешь? — выкрикнул хриплый голос откуда-то сзади.

— Чего? — не понял Онуфрий.

— Откель знаешь, что эти не изгалялись? Может, самые собаки и есть!

— Ежели бы изгалялись, сюда б не приволокли, — рассудительно возразили в толпе. — Варнаков-то в перву голову и пристукнули.

Толпа трезвела, начинала рассуждать, и это не на шутку встревожило Корикова.

— Когда народ поднялся на борьбу с насильниками, Карасулин на лавке посиживал да в окошко поглядывал, — возгласил Кориков хорошо поставленным голосом. — А теперь пришел учить нас уму-разуму.

В толпе загомонили. Хмельные парни из Пашкиного окружения разом взяли верх и понесли:

— Он с имя заодно!

— Сам такой!

— Большевиками купленный!

— Сам с карповыми хороводился!..

— Эй ты, орало! — крикнул Онуфрий. — Беги ко мне на ограду, погляди, кто там лежит!

Несколько парней сорвались с места и, пробив толпу, кинулись к дому Карасулина. Поднялся такой базарный гомон, будто собравшиеся задались целью перекричать друг дружку. Кориков слегка придвинулся к Карасулину и вполголоса проговорил:

— Кто вас уполномочил?

— Не ты…

— Смотри, Онуфрий Лукич…

— Сам смотри.

Кориков сделал шаг вперед, подмял руку, требуя тишины.

— Товарищи крестьяне! Полагаю, вы уже по горло сыты псалмами самозваного миротворца Карасулина, защищающего насильников. — Бросил взгляд на посиневших от холода, еле державшихся на ногах продотрядовцев. — А теперь позвольте зачитать приговор…

Но тут, словно по команде, все повернулись навстречу подъезжающим дровням, на которых лежало ничком окостеневшее тело. Мужики расступились, пропустили подводу к крыльцу. Пашка вскочил на дровни, пинком скинул на снег тело, и все узнали Крысикова.

— Знаком? — громко спросил Онуфрий.

Толпа взорвалась криками.

— Первейший гад!..

— Палач!..

— Чистый собака!..

— Собаке — собачья смерть, — жестко, слово по слову выговорил Карасулин. — Кто еще скажет, что я с имя заодно? Ну? Чего рты позамыкали?.. Тогда поговорим про этих. — Ткнул побелевшим кулаком в продотрядовцев. — Может, кто про них чего худое знает? Выходи наперед, скажи.

Никто не вышел.

— Побили насильников, кои вырядились в красное, а внутре чернота. Навроде этой крысы. И безвинной крови пролилось… Кто полег — не воскресишь. Но этих — не тронем! Мы не палачи. Не колчаковцы! Нам землю годовать надо, скотину гоить, ребят ростить, а не под пулемет башку подставлять. Понятно ли говорю?

— Ясна-а-а!!! — в десятки мужицких глоток гаркнула толпа.

— Тогда сажай их на эти дровни, понужните коня, чтоб до Яровска зайцем скакал. А вы там, — повернулся к продотрядовцам, — передайте: мы не супротив Советской власти. Но галиться над собой никому не позволим. Ежели хотят подобру с нами — милости просим, пущай приезжают, поглядят, разберутся…

И те самые мужики, которые полчаса назад неистовствовали, требуя расправы над продотрядовцами, сейчас усаживали в дровни обалдевших от радости, еще не верящих в спасение бойцов, наперебой советовали им, как короче ехать в Яровск. Не все, конечно. Иные из мужиков и с места не сдвинулись. Но таких было меньшинство.

Кориков и те, кто с ним, — не вмешивались. Понимали: сейчас не остановишь, благоразумней смолчать.

— Вот так-то, господин Кориков, — Карасулин круто повернулся и зашагал вслед за дровнями, держа путь к дому.

Потянулись с площади и многие из мужиков.

— С крючка сорвал гад! — в сердцах плюнул в снег Маркел Зырянов, приперчив плевок едучим матерком. — И откуда свалился?

— Ночь-от долга, — тихо, будто раздумывая вслух, протянул Максим Щукин, с иноческим смирением опустив глаза и сложив на животе руки.

— Его надо не втихаря… на всем народе сказнить… лютой смертью, — отрывисто бросил Боровиков. — Сам намылю веревку для зятюшкиной шеи…

— Не торопитесь, — то ли Боровикову, то ли всем вместе посоветовал Кориков, — тут подумать надо, взвесить…

Алексей Евгеньевич нервно огладил ладошкой клинышек бородки. Подотстал от жизни бывший яровский городской голова. И о виселице задудел не ко времени. Мужик теперь не тот, что в восемнадцатом, совсем не тот.

Да, немножко не так все началось. Слишком торопливо и комом. Никакой ясности, никакой программы. Что завтра обещать мужикам? Стравить бы им сейчас этих шестерых, распалить, плеснуть в огонь маслица, тогда с разбегу и со своими коммунистами бы разом разделались. После такого назад никто бы уж не попятился.

А ведь как думалось? Под колокольный звон соберутся все на площади, и он, Кориков, взволнованный и важный, выйдет к народу и торжественно возвестит начало новой эры крестьянского самовластия. Покается, конечно, в достойных выражениях, что вынужден был бороться за святое дело под личиной совработника. Благодарные мужики со слезами умиления провозгласят его освободителем, и отовсюду слетятся гонцы с известием о свержении коммунистов. Ах, как гладко и красиво получалось в мечтах. А на деле… Пока пожар не занимался, тут кружились и Горячев, и Карпов, и иные представители каких-то неведомых центров, союзов, комитетов, и все дудели в одну дуду: только начните, поднесите спичку, а уж потом, а уж мы… Полыхнуло — и никого. Бери все на свою голову, а она — одна. Сколько раз спасал ее из петли, трижды начисто перекрашивался, фамилию менял. Глупо оступиться в самом начале горы. Есть, конечно, про запас подложные документишки, есть и гнездишко укромное, никому не ведомое. Только это на крайний случай, на самый крайний. Главное — не прозевать перемену ветра, не угодить под боковую волну. Коварна жизнь, нельзя ни на кого положиться, никому довериться. Каждый ради своей шкуры десять чужих спустит. И Щукин, и Зырянов, и уж конечно Боровиков, и этот, в папахе, невесть что за птица. В самом деле он Добровольский или тоже дутый? В бородище — конь запутается… Все вроде единомышленники, а довериться некому. Каждый к себе тянет, для себя норовит. У большевиков иначе. Те спаяны. Одного кольнешь — всем больно. Иначе бы им Россию не перекувыркнуть… «Куда меня понесло? Давить их надо! Жечь! Живьем в землю!»

Алексей Евгеньевич вскинул голову, раздул грудь, выпрямился, будто принимал парад. Лицо стало властным и непроницаемым. Глаза затвердели в полуприщуре. «Ну-с, — мысленно благословил себя, — жребий брошен».

— Товарищи крестьяне! — бодро выкрикнул в заметно поредевшую толпу. — Свершилось! Отныне мы…

Да, жребий был брошен.

Сизые февральские сумерки занавесили окна, легли голубоватой тенью на высоченные сугробы, обесцветили дневные краски, звуки, запахи.

Зимние вечера в Сибири короче вздоха. Не успел приглядеться к фиолетовому полумраку, а на пороге ночь. Потому так и спешил Онуфрий Карасулин к начальнику волостной милиции Емельянову. Чуял: как ни черен был день, а близкая ночь будет еще черней, на долгие годы оставит в душах кровавый полынный след.

Неприятно поразило Карасулина поведение начальника милиции. Он выглядел каким-то усохшим. Пришибленно гнулся, вздрагивал при каждом шорохе за окном.

— Ково ты, ровно в лихоманке, трясешься? — грубовато спросил раздраженный Карасулин.

Емельянов скосоротился, как от зубной боли, и молча подал Онуфрию клочок бумаги, вырванной из какой-то конторской книги. На неровном бумажном лоскуте печатными буквами было написано:

«Боевой приказ № 2.

С получением сего приказываю Вам в течение трех часов организовать штаб повстанцев по свержению большевистской власти. Создать отряд, мобилизовать всех, способных носить оружие. Арестовать всех коммунистов и истребить. Милиционеров и продотрядчиков разоружить и арестовать. Об исполнении немедленно дать знать главному штабу.

Нач. штаба Кутырев.

Комендант Васильев.

21 февраля 1921 года».

Какой штаб? Что за комендант? Дважды перечитав листок, Карасулин скомкал его в зачугуневшем кулачище. Пристукнул им по столешнице. «Эх, Чижиков. Передержал ты меня в своей клетке…» А вслух спросил: