Красные петухи (Роман) - Лагунов Константин Яковлевич. Страница 89
Горячев на мгновение прикрыл глаза. «Раскусили. Поздновато, но разгрызли до зерна. Успеть бы прихлопнуть Северск. Окажись во главе губпродкомиссариата Чижиков — не разжечь бы мятежа…»
И тут он вдруг необыкновенно отчетливо увидел перед собой лицо Пикина — землисто-серое, с синими провалами щек, трепещущими бескровными полосками губ, с темными, глубокими колодцами глазниц, откуда вонзались в Горячева два яростных, жалящих зрачка. Таким было это лицо в тот миг, когда Горячев поднял голову от бумаг и встретился взглядом с губпродкомиссаром… Видел ли он когда-нибудь это лицо веселым, радостным и спокойным? Вот уж кто воистину горел… Горячев завертел головой, отгоняя видение. Что это с ним? Надломился? Укатали сивку… Блажь! Бессонная ночь, перенапряжение нервов… Торопливо закурил. Огляделся по сторонам и, перепрыгнув дюжину строк, прочел заключительный абзац.
«…Ревтрибунал ЧК, рассмотрев в открытом судебном заседании дело Карпова-Доливо, полностью признавшего предъявленные ему обвинения, приговорил Карпова-Доливо к высшей мере наказания — расстрелу. Вчера приговор приведен в исполнение. Не за горами день, когда на скамье подсудимых окажутся один из главных виновников контрреволюционного кулацкого мятежа — эсеровский прохвост и белогвардейский бандит, наймит Антанты Горячев и его приспешники. Им не уйти от возмездия за кровь лучших сынов и дочерей…»
Глаза Горячева еще скользили по строкам, но сознание уже не воспринимало прочитанного. Если эта листовка дойдет до мятежников, а она дойдет… Чего он испугался? Противное состояние — будто вслепую идешь по топи и каждый миг можешь ухнуть в трясину насовсем… А, к разэтакой матери предчувствия, сантименты, рассусоливания! Вырвать Северск у Аггеевского, Чижикова, Новодворова. Повесить их на базарной площади, как повесили Гирина — секретаря Яровского укома партии. Стянуть сюда белогвардейцев со всей России, превратить мужичью анархию в железный всесокрушающий кулак и размозжить им большевиков.
— Размозжить! Рас-плю-щить! Раз…
Забыв всякую осторожность, он колотил и колотил кулаком по забору. Сдернул рукавицу, впился желтыми ногтями в лоскут листовки, соскреб ее. Вот так! Выжечь. Вытравить. Вырвать… Задохнулся от бешенства. Судорожно глотал и никак не мог проглотить заклепавший горло ком.
От дома пани Эмилии осталось грязное пятно пепелища. Под снегом угадывались груды обгорелых бревен, печные скелеты. Вокруг пожарища путаные собачьи следы. Вот так. Груда головешек да следы бродячих собак — только и осталось от недавнего пристанища. Что тут случилось? Где хозяйка этого гнездышка? Прах. Только прах. От прошлого. От настоящего. От… Нет. Дудки, господа комиссары. Еще потягаемся, поглядим, чья возьмет. А и прогорим — уйду в Маньчжурию или в Монголию. К Анненкову, к Семенову, к черту в преисподнюю. Гульну напоследок, качну судьбу, чтоб бортом зачерпнула, — и пропадай все…
Сорвав с головы треух, вытер подкладкой взмокший лоб. Сбоку неслышно подсеменила старушонка. Окинул ее подозрительным взглядом: мирная, древняя бабуся располагала к себе, и он спросил:
— Пожар, что ли, был?
— Пожар, касатик. С месяц тому, почитай. Сама хозяйка и подпалила. Золотишко прихватила, а дом пожгла.
— Сбежала, значит? — вяло поинтересовался Горячев.
— Не убегла. Пымали ее. Прямо на вокзале. Ее же фатеранка, бают, и пымала. В чека робит.
— Где же теперь хозяйка-то?
— Господь знает. Бают, будто расстреляли ее с этим вот самым, про которого листки-то развесили. Опять же говорят, будто она цела, сидит в чека. Тут, сказывают, цельный… забыла, как называется… Понапридумывали, прости господи, всяких непонятных слов…
Горячев не дослушал, повернулся и медленно пошел, не соображая куда. Лишь бы не стоять, лишь бы двигаться. Сознание заторможенно перемалывало услышанное и вдруг озарило вспышкой: «Катя!.. Она поймала пани Эмилию. А-а-а… Вот тут и замкнется наш круг».
Чем ближе к центру, тем многолюднее становилось на улицах. Не сразу заметил Горячев, что люди шли в одном направлении, шли спешно, были малоречивы и пасмурны, некоторые несли флаги с черными лентами и бантами. Он влился в человеческий ручеек, и тот вынес его на площадь у реки, к памятнику жертвам революции и гражданской войны. Там — огромнейшая толпа.
Горячев протиснулся вперед и остолбенел. На высоком красном помосте перед свежей могилой стоял обтянутый кумачом гроб с телом Пикина. К белой подушечке приклеилось желтое лицо губпродкомиссара. Взгляд Горячева долго не смел соскользнуть с этого лица, будто боясь натолкнуться на груду окровавленного зерна. Усилием воли заставил себя взглянуть на застывшее тело, покрытое кумачом. «Еще раз встретились, товарищ Пикин. Вишь, как прибрали, принарядили тебя. Представить бы в том виде с распоротым брюхом…»
Но как оказалось здесь тело Пикина? Его закинули в буерак, на прокорм волкам… «Да что это сегодня? Все кубарем. Все против меня». Захотелось немедленно уйти. Раздеться, посидеть в тепле, ни о чем не думая. Даже полежать. Вытянуться во весь рост, подремать. И чтоб невдалеке шипел кипящий самовар…
Вокруг помоста в скорбном молчании застыли Аггеевский, Новодворов, Водиков, Чижиков, незнакомые военные. «Ладно, товарищи комиссары, поплачьте сегодня над Пикиным, а заодно и над собой. Недолго осталось вам комиссарить».
Траурный митинг Горячев воспринимал сквозь непонятное затмение, все происходящее доходило до него приглушенным, смутным. И даже звенящая, пламенеющая речь Аггеевского поначалу входила в сознание Горячева обескровленной и бесцветной.
— …Мы будем рубить кулацко-эсеровскую мразь до седла! За кровь дорогого товарища Пикина, за его мученическую смерть… — кипел Аггеевский.
«Руби, руби, — с поразительным равнодушием думал Горячев, будто и не принадлежал вовсе к тому племени, которое намеревался вырубить дотла секретарь губкома. — Как же они нашли Пикина? Что там случилось, в Криводаново?»
— …Сегодня ревтрибунал приговорил к расстрелу матерого кулака контрреволюционера Шевчука и еще семерых бандитов, повинных в мученической смерти губпродкомиссара. Не уйдет от возмездия и главный виновник гибели комиссара — белая контра, эсеровская сволочь, перевертыш Горячев…
Вениамин Федорович попятился. Ему почудилось, что Аггеевский опознал его и стоящие рядом незнакомые люди тоже уставились на него с превеликим подозрением и любопытством, и вот уже жалящий, всевидящий взгляд Чижикова кольнул и вошел под сердце как смертоносный нож… Горячев еще быстрее стал пятиться, потом развернулся и заработал локтями, выбираясь из толпы. Вслед ему понеслись протяжные, траурные голоса оркестра. Люди обнажили головы. Машинально снял треух и Горячев. Плакали женщины. Все громче, все дружней зазвучала песня:
Текла и текла, расширяясь, становясь величественней и могутней, скорбная, трепетная мелодия, перед которой — Горячев вдруг остро ощутил это — ничто не способно устоять. Можно стрелять в эти поющие рты, заливать их варом, рубить шашкой — все равно они будут петь, и петь, и петь — до конца!
Горячев нахлобучил шапку и рванулся из толпы. А оркестр гремел вслед печальной медью, и люди пели:
Полоснул залп, Горячев качнулся, будто все двенадцать пуль прощального салюта вошли в его спину.
Он выбрался из толпы, но не уходил от нее. Неведомая сила привязывала его к поющим, скорбящим людям — его врагам. Их было много. Слишком много. И, окруженный ими, вблизи от них, Горячев слабел духом, и задуманное перестало казаться столь реальным и скорым.
Снова он медленно брел по улице не зная- куда. Нестерпимо захотелось выпить стакан обжигающего первача. Ошпарить нутро, согреть душу, вышибить из башки туман. Он явился сюда действовать. Действовать, а не ахать, не терзаться приступами хандры. Да и какая к черту хандра? С чего бы? Разве что-нибудь переменилось? Все по-прежнему. Либо нас, либо их. Только Флегонт верит в золотую середку. Никакой середины в природе не существует… Куда это его занесло? Батюшки, прямо к порогу чижиковской резиденции. Ну что же, он покажет им, что не из теста слеплен. Развернулся, вошел в комендатуру и сразу столкнулся взглядом с дежурным Тимофеем Сатюковым. Горячев узнал его и тут же понял, как угодил в руки чека Коротышка. Дальновиден, хитер Чижиков… «На же вот, получи».