Непорочная для Мерзавца (СИ) - Субботина Айя. Страница 36

Кира просто кивает, соглашаясь.

Выходит, бережно, без стука прикрывая за собой дверь. Я даю задание водителю проследить за ней до самой квартиры, убедиться, что она зашла внутрь и заперлась на ключ. Пока говорю — за окном появляется Кира. Переходит на другую сторону улицы и идет по тротуару. Я не могу оторвать от нее взгляд, стою, будто приклеенный, жадно ловлю каждый шаг и каждый раз, когда она мерзло плотнее запахивает полы пальто или перешагивает тронутую тонким льдом лужу, сердце, словно акулью наживку, насаживают на крюк.

Но в конце концов, Кира просто растворяется, и даже водитель, который крадется за ней следом, тоже. Они тают в этой поганой мартовской ночи, и я остаюсь один в темной квартире. Даже не зажигаю свет, приветствую тьмой своих мучителей, которые уже выбираются из холодных углов. На простынях остались разводы — совсем немного, просто несколько темных мазков, будто художник пробовал кисть. И это все, что осталось от моей Киры. Это все, чего я в сущности заслуживаю.

В голове темнеет, как будто в вену сделали укол чернил.

Кожа горит в тех местах, где ее касались пальцы Киры.

Я словно плюшевый мишка, которого маленькая хозяйка забыла на лавке с оторванной лапой: я — ничто, пустота, поделенная на саму себя.

Первой под удар попадает стойка: я просто смахиваю все, что там есть. Стаканы, бутылки, дорогой хрусталь — на пол, в стену. И мне нравится боль, с которой осколки врезаются в кожу, каждый я встречаю безумным хохотом.

Глубже, еще глубже.

Посуда, мебель — я крушу все, пока кожа на костяшках не лопается, пока я просто не спотыкаюсь, потому что пятки набиты стеклом. Осколки впиваются в колени, но мне плевать: я падаю на спину, разбрасываю руки, как грешник на кресте.

Жаль, некому принести три гвоздя, чтобы закончить мои мучения.

Глава тридцатая: Кира

Я знаю, что его водитель идет за мной до самой квартиры. Не потому, что такая внимательная — как раз наоборот, едва ли вижу, куда иду. Меня ведет физическая память, ориентиры, маркеры, которые выхватывает мое подсознание. А этот человек даже не прячется: сначала спускается со мной в метро, потом — садится в тот же вагон, потом пересаживается на другую линию. В троллейбус, до конечной и еще два квартала пешком.

Если бы не он, я бы просто упала где-нибудь по пути, или осталась бы ночевать на лавке в тихом сквере, не думая о последствиях.

В квартире темно и пусто. Раздеваюсь, практически срывая с себя одежду, трясущимися ногами еле-еле переступаю через край ванны, до упора открываю вентиль и не сразу понимаю, что стою под ледяными струями.

И только тогда, задыхаясь, даю волю настоящим слезам. Выплескиваю из себя все: боль, разочарование, слабость.

Я призналась ему дважды, и оба раза он вытер об меня ноги, смахнул мое признание, будто царь Крез [8] — недостойное подношение. Но я не сожалею ни о чем, и даже если бы можно было переиграть заново, вернуться в прошлое — я бы бережно, след в след, прошла тот же самый путь.

Потому что я любила его этой ночью. Потому что этой ночью я жила.

Вода становится горячей, и я собираюсь калачиком в углу старой ванной. Звук бьющих по спине и ребрам струй глушит слезы, и шепот: «Я же люблю тебя…» Мне ни к чему обманывать сему себя: я хотела его этой ночью, даже если все было неправильно и банально. Я дышала в его объятиях, кожей вбирала каждое прикосновение, каждый поцелуй. Взяла от него все, что он давал — и уже не верну назад.

Этой ночью я сплю без сновидений, и с трудом просыпаюсь от звука будильника.

Умываюсь, одеваюсь на автомате, а потом застываю у зеркала, когда бегу из кухни в прихожую.

Я жую бутерброд. Не давлюсь, не заставляю себя. Жую и чувствую вкус салата и сыра, и не очень свежий батон кажется сказочно вкусным. Потому что девушка в зеркале — она какая-то другая. Такая же болезненно бледная и худая, но у нее румянец на щеках и венка на шее бьется восхитительно быстро, предвкушая новый день, в котором обязательно будет место чему-то новому и хорошему.

Прикладываю ладонь к стеклу, встречая себя-новую.

Мне невыносимо больно внутри, но я прячу эту боль в несгораемый шкаф, хороню в сейфе и выбрасываю шифр.

Телефонный звонок застает меня уже в пороге, с ключами в дверном замке.

— Кира, ты где? — спрашивает Виктория, как всегда без приветствия.

Я тут же бросаю взгляд на часы, но до начала рабочего дня еще полтора часа — я точно не опаздываю, чтобы отчитывать меня. И уверена, что вчера она не давала никаких указаний, что нужно прийти пораньше.

— Я только выхожу, Виктория Викторовна. Что-то случилось?

— Случилось: едешь в Прагу с генеральным. Я слегла с температурой.

— Я?

— Собирай вещи дня на три. — Виктория игнорирует мое удивление и методично надковывает указания: — Самое необходимое. Минимум, без сотни чемоданов — он этого не любит. Ты же не наврала про визу?

— Нет, с визой все в порядке. — Загранпаспорт и визу тоже сделал Дима, чтобы я могла сопровождать его в поездках. Еще и смеялся, что с такой визой я смогу проехать почти всю Европу на велосипеде и меня никто не остановит.

Машина за тобой уже выехала.

— Я же просто стажер, — напоминаю я.

— Стажер, который прекрасно знает свою работу. Справишься — место твое. Все, отбой.

Я минуту смотрю на потухший экран телефона, пытаюсь вспомнить генерального директора «ТАР», которого видела всего пару раз и то издали. Солидный мужчина немного за сорок, примерный семьянин, энергичный и, кажется, единственный мужчина в офисе, любящий сладкий кофе.

У меня не так много вещей, чтобы выбор был трудным: два строгих костюма, джинсы, клубный пиджак, одноцветные свитера «под горло», шаль, классические туфли на невысоком каблуке.

Машина приезжает через десять минут, но я уже собрана. Раньше, когда еще я была с Димой, мы часто срывались просто так, посреди недели или на выходные. Отношения давно закончились, но полезные знания остались.

Мы приезжаем на частный аэродром, где уже ждет небольшой серебристо-белый самолет, с черным носом словно отлитая из стали чайка. Водитель заносит на борт мою сумку, я поднимаюсь следом… и тут же пячусь обратно.

— Ну-ка быстро сядь, — холодно говорит Габриэль.

А я почему-то деревенею от свежего шрама у него через всю щеку. И считаю швы: один, два, пять, семь. Больше.

Господи.

На мгновение я впадаю в полный ступор. Все потому, что внутри меня расшатывается маятник с амплитудой в бесконечность, где на одной стороне желание плюнуть и сбежать, а на другой — потребность подойти к своему Агрессору и нежно, одними губами на выдохе, поцеловать рану на его щеке. И пока внутри меня такая болтанка, я точно не смогу пошевелиться.

— Что именно тебе не ясно в моих словах? — переспрашивает Габриэль.

Сегодня он снова «при параде»: темно-серый костюм, белоснежная рубашка, но нет галстука и пуговицы, как всегда небрежно расстегнуты на одну ниже, чем положено. Эл снимает ногу с колена, поднимается и идет ко мне. На миг мне кажется, что каждый шаг доставляет ему боль, и дело вовсе не в хромоте. Просто стоит ему перенести вес с одной ноги на другую — глаза немного сужаются, словно ему приходиться очень стараться чтобы не выдать боль. Что случилось после моего ухода? Откуда этот шрам? Но я не буду спрашивать, хоть теперь, когда Габриэль стоит почти вплотную, я легко могу рассмотреть и ровный порез, и аккуратные стежки. В груди все сжимается: Габриэль всегда был самым красивым мужчиной, которого я знала, но этот шрам, несмотря на все уродство, превратил его лицо в настоящее произведение искусства, прекрасное в своем несовершенстве.

— Я жду, — напирает Габриэль.

— Почему я здесь? — Мотаю головой, собираюсь с мыслями для нового вопроса.

Почему я здесь как раз понятно, а вот что он тут делает? — Разве здесь не должен быть…