Мне не стыдно (СИ) - Эрос Эви. Страница 19

Я одновременно и таяла в руках Мишина, и напрягалась. Трепетала и паниковала. Наслаждалась и раздражалась.

Шизофрения у меня, что ли, начинается? Как наверняка сказал бы мой психотерапевт: «Конфликт сердца с разумом».

Надеюсь, этот конфликт до драки не дойдёт, а то я точно свихнусь…

— Слушай, Рит, я спросить хотел… — сказал вернувшийся уже со своей чашкой Мишин. Мне он принёс чуть ранее фирменный стакан в подстаканнике, кинул чайный пакетик — и умчался за своей порцией чая. — А то платье… на корпоративе… Оно просто было так похоже…

— А, ты про выпускной. Нет, это другое платье, конечно.

— Я знаю, точнее, заметил. Почему именно такое платье, Ромашка? Ты случайно… или специально?

Я удивлённо посмотрела на Мишина.

— Специально?.. Да нет, просто это единственное платье в моём гардеробе, которое подходило для подобного случая. Я его во Франции купила. Увидела — и не смогла удержаться. Мне всегда было жалко то платье…

Я запнулась и почувствовала, что начинаю краснеть. И с чего вдруг я так разболталась?!

— Жалко? Почему жалко? — спросил Мишин, с подозрением вглядываясь в моё лицо.

— Нипочему, — буркнула я и от растерянности бухнула в чашку с чаем кусок сахару. Чёрт. Я же терпеть не могу чай с сахаром!

— Да ладно, Ромашка. Расскажи.

Я покачала головой. Сергей нахмурился.

— Так. Если не расскажешь, я задействую тяжёлую артиллерию.

— Это какую?

— Щекотать тебя начну.

Я вспыхнула, вспомнив, что он именно так мне тогда и отомстил. Подговорил девчонок заманить меня в пустую аудиторию после занятий, где спрятался сам, потом запер дверь и начал щекотать.

Я тогда чуть не умерла. Серьёзно. Реально думала, умру, и даже голос сорвала, так громко и долго визжала.

Зря Мишин вообще об этом случае вспомнил… Я настолько расстроилась и разозлилась, что попыталась встать и уйти, но Сергей остановил меня, положив свои руки мне на колени.

— Ромашка, я пошутил. Опять я… дурацкая шутка, знаю. Прости. Конечно, я не буду тебя щекотать.

— Да можешь и пощекотать, — язвительно процедила я, отворачиваясь от него. — Я с тех пор не боюсь щекотки. Вообще. Хоть пятки щекочи — я ничего не чувствую!

Но вместо щекотки Сергей погладил мои коленки.

И вновь повторил:

— Прости, Ромашка.

Я шмыгнула носом.

— Ну дурак я был, у которого гормоны играли. Полный идиот. Полнейший. Знала бы ты, как я жалею…

Я опять шмыгнула носом. Только не плакать. Ты же взрослая тётка, Рита…

— Почему ты тогда никому не рассказал? Ну… что я описалась.

Я действительно в какой-то момент, когда Мишин нашёл одну особенно щекотную точку, позорно описалась на пол аудитории. Испугалась до ужаса, представила, как он это всё однокурсникам расскажет… Но он не рассказал.

— Ромашка…

Сергей вдруг взял в ладони моё лицо, заставив повернуть голову и посмотреть ему в глаза.

— Я был просто влюблённым придурком. Но я никогда не желал тебе зла. Поэтому и не рассказал.

Я сглотнула.

У Мишина было очень серьёзное лицо, но… как в подобные слова можно поверить?

— Влюблённым?

— Да, Ромашка.

— Я думала… Ты меня, наоборот, не любил. Матвей говорил, что я ошибаюсь, но я не верила.

При упоминании Матвея Сергей резко помрачнел.

— Умный у тебя был муж. Да, Рит. С ума я по тебе сходил. А сделать ничего не мог, ты же ребёнком была, нас всех на три-четыре года младше. Вот и бесился. А на выпускном сорвался.

Я молчала, не в силах осознать…

«С ума я по тебе сходил».

Мой мир, в котором Сергей Мишин ненавидел меня лютой ненавистью все пять лет обучения, обрушился, как карточный домик.

И я не знала, что сказать.

— Я… давай чай попьём? — шепнула я, и он, вздохнув, наконец отпустил моё лицо из своих ладоней.

— Конечно, Ромашка. Вафельный торт достать?

— Да…

После этого разговора между ними что-то изменилось. Сергей никак не мог подобрать этому названия, но так или иначе, дальнейшая беседа не клеилась. Они молча пили чай, и Мишин, как ни старался, не мог поймать взгляд Ромашки. Она спряталась, закрылась, о чём-то думая.

А Сергей…

Он ведь старался не вспоминать тот позорный день. Позорный не для Риты, хотя она, конечно, считала иначе. Позорный для него.

Им тогда повезло. Для своего дурацкого розыгрыша Мишин выбрал отдалённую аудиторию, находящуюся у выхода из института, в пристройке. Иначе кто-нибудь наверняка бы услышал, как визжала Рита. А так никто не услышал. И не увидел, чем всё закончилось.

Сергей тогда безумно испугался. Он не сразу понял, почему Ромашка трясётся и плачет, уже не сопротивляясь, и отчего под ногами лужа. А когда понял…

Было так стыдно. Смертельно стыдно. Ему никогда в жизни так стыдно не было, как в тот день.

Выпустив из аудитории плачущую Риту, Мишин всё вытер бумажными салфетками из туалета, выбросил их в мусорку, и пошёл домой в состоянии полнейшего шока. На следующий день Ромашка не пришла в институт, и ещё через день, и ещё… Сергей уже начинал волноваться, когда она явилась. Хотел извиниться, но Рита смотрела на него с таким презрением и так шарахалась, что передумал.

Дурак был. Наверное, никогда себя ругать не перестанет…

Но что-то в нём тогда перемкнуло, и больше Мишин над ней не издевался. Правда, и до выпуска им оставалось примерно полгода…

До конца дня они с Ромашкой почти не разговаривали. Сергей уткнулся в планшет, Рита — в книжку, так и просидели в тишине друг напротив друга. Перед сном опять попили чай, потом по очереди умылись, выключили свет и легли спать.

Вагон качался, по потолку бегали тени, гулко дул кондиционер. И Мишин вдруг подумал о том, что у темноты есть странное свойство придавать смелости, когда хочешь о чём-либо спросить. Глупая иллюзия…

— Знаешь, после того дня я думал, что ты не вернёшься в институт, — сказал он тихо, и услышал, как Ромашка вздохнула.

— Я бы и не вернулась, если бы была обычной девочкой.

— В смысле? Ты имеешь в виду свою… э-э-э… вундеркиндность?

— Нет. Совсем не её. Да и… не было её никогда, вундеркиндности этой.

— Как… не было? — удивился Сергей, и Ромашка усмехнулась.

— Вот так. Я, конечно, была способной девочкой, и очень усидчивой. Но до вундеркинда мне далеко. Просто моя мать… она всегда хотела сделать из меня такого вот вундеркинда, и натаскивала, как могла. А я и не сопротивлялась. Я всегда была бесхарактерной.

— Неправда, ты…

— Правда. Ты меня правильно Ромашкой называешь. Нежный такой цветочек, непрезентабельный. Одно утешение, что полезный. Вот я и не возражала, делала всё, как мама скажет… до поры до времени. А когда мне было четырнадцать, словно глаза открылись. Точнее, их мне открыли.

— Кто?

— Нина. Одноклассница. Прямолинейная была… Я на неё тогда очень обиделась. А потом задумалась: а может, права она?.. А она всего-то сказала: «А ты уверена, что твоя мама любит именно тебя, а не твои достижения? Вот не будь их, как думаешь, она бы тебя любила?»

И я начала сопротивляться. Только после этих слов наконец сообразила… Мама мечтала об МГУ, о мехмате. А я, знаешь, всегда не любила математику. Мне языками нравилось заниматься, лингвистикой. Но если бы я выбрала журфак или факультет иностранных языков, мама бы смирилась рано или поздно. Поэтому я решила выбрать то, чего она никогда в жизни не поняла бы — рекламу. И поступила в наш институт.

Ромашка замолчала. Сергей повернул голову и попытался рассмотреть её в темноте, но не смог увидеть ничего, кроме невнятных очертаний одеяла.

— Она так кричала. Чуть не ударила меня, обвиняла, говорила, что я неблагодарная девчонка, дура, ничего не понимаю в жизни и рано или поздно пожалею. Потом от угроз перешла к заискиваниям, уговаривала, увещала… Но я не собиралась сдаваться. Впервые в жизни мне выпал шанс показать, что я чего-то стою сама по себе… А потом я пошла учиться, и мне понравилось. Даже несмотря на то, что вы все…